— Нет, постой, я сказал, — крикнул он.

И с тем практическим неуменьем и с той нескладностью разговора, которую так знал Константин, он, не отпуская Машу, стал рассказывать Константину Левину всю историю Крицкого; как его выгнали из университета за то, что717 с товарищами требовал свободы отношений к професорам и он завел общество вспомоществования бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил в народную школу учителем и его оттуда выгнали, и как он завел производительную артель и его за это то судили. Все молчали. Он один говорил. И Константин Левин видел, что он сердится за то, что и ему, и Крицкому, и Маше неловко.

— Да, я слышал, вы рассказывали сейчас про артель, — сказал он Крицкому.

— Я ничего не рассказывал, — насупившись, сердито проговорил Крицкий.

— Ну, постой, — перебил Николай Левин, — а эта женщина, — сказал он брату, указывая на Машу, — моя подруга жизни. Я взял ее из дома. — Он покраснел, говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, прошу любить и уважать ее. Она все равно что моя жена. Все равно. Так вот ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, то вот Бог, а вот порог.

— Отчего же я унижусь, я не понимаю.

— Ну, хорошо.

Николай перевел глаза с Крицкого на брата и улыбнулся своей детской, наивной улыбкой.

— Вы не дичитесь его, — сказал он Крицкому. — Он это может понять, расскажите ему наш план.

— Да я нисколько не дичусь, а только не вижу надобности рассказывать то, что может быть неинтересно.

— Ты видишь ли, — заговорил Николай, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить все, что нужно и хотелось ему сказать брату. — Вот видишь ли, — он указал в угле комнаты какие то железные брусья, завязанные бичевками в бумаге, очевидно из лавки. — Видишь ли это? — Это матерьял для нашей артели. Комунисты — пошлое слово, а, как я их понимаю, это апостолы. Они то самое, что были первые християне. Они проповедуют равенство.

— Да, но только с той разницей — отвечал Константин Левин, которому не нравился вообще Крицкий718 (он видел в нем неискренность и желание казаться) и в особенности не нравился потому, что его сближение с братом показывало ему очевиднее всего падение брата, — да, но с той разницей, что первые християне признавали одно орудие — любовь и убеждение; а, сколько я понимаю,719 (ведь я знаю это) проповедники комунисты признают и требуют насилие,720 — Да, это правда. Это я им говорю, — сказал Николай, обращаясь к Крицкому. — несколько сердито заговорил брат. — Свобода и равенство.

Константин Левин замолчал, видя, что возражение раздражает брата. Притом вопрос комунизма не интересовал его вообще и теперь еще менее, чем когда либо. Он вглядывался в наружность брата и думал, как бы сойтись и помочь ему. Для него было несомненно, что брат не мог интересоваться комунизмом, но что это была та высота, с которой он, презираемый всеми, старался презирать всех.

— Я с своей стороны, — сказал Крицкий, — вовсе не утверждал, чтобы мы были подобны первым христианам. Я, признаюсь вам, и не знаю, что они проповедывали, да и нe хочу знать, — сказал он с улыбкой, злой и враждебной, напоминавшей выражение собаки, показавшей зубы. — И мы предоставляем проповедывать любовь тем, которые довольны существующим порядком вещей. А мы признаем его прямо уродливым и знаем, что насилие побеждается только насилием.721 — Положим, — сказал Константин Левин, с раздражением обращаясь к нему, — но позвольте узнать, какого же порядка вы хотите. — Это слишком долго объяснять, и я не знаю, насколько нужно доказывать. Есть у вас еще папиросы, Николай Дмитрич? — Да я вам помогу. Вы думаете, что я, принадлежа к привилегированным сословиям, не знаю вашей точки зрения и не признаю ее отчасти. Я вам скажу главные ваши положения:

Константин Левин смотрел на Крицкого и переменил об нем свое мнение. Он понравился ему: было что то напряженно честное и искреннее и, главное, огорченное и в его выражении и в его тоне. Но он не стал возражать ему. Самый вопрос не интересовал его. Его интересовало только отношение к нему брата.