Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о последних книгах, о знакомых, и тоска и недовольство собой все точно также мучали его, как и в Москве, но когда он вышел на своей станции, увидал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в то время, как укладывались, рассказал ему важнейшия деревенския новости о перевозе из сушилки гречи и о том, что отелилась Пава, он почувствовал, что понемногу переносится в другой мир, в такой, в котором совсем другая оценка радостей и горестей. Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей, но когда он надел привезенный ему тулуп и сел, закутавшись, в сани, когда тронулся, поглядывая на пристяжную, знакомую ему, бывшую верховой, донскую, надорванную, но лихую лошадь, он вдруг почувствовал успокоение и совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он не чувствовал более униженья, стыда, недовольства собой. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть.

По славной дороге прокатив в 40 минуть 11-ть верст до деревни, он застал еще старушку мачиху, жившую с ним въ деревнѣ, не спящей. Изъ оконъ ея комнаты падалъ свѣтъ на снѣгъ площадки передъ домомъ. Кузьма, услыхавъ колокольчикъ, выбѣжалъ на крыльцо. Левинъ вошелъ. Лягавая сука Ласка визжала, терлась, поднималась и хотѣла и не смѣла положить переднія лапы ему на грудь.

Мачиха вышла на площадку лестницы и, удивленная неожиданным скорым возвращением пасынка, спросила, что случилось:

— От чего ты так скоро?

— Ничего, maman, соскучился. В гостях хорошо, а дома лучше, — отвечал он ей. — Сейчас приду, все вам расскажу, только переоденусь.

Мачиха вернулась к себе и с своей сожительницей Натальей Петровной, ожидая Костю, по своему принялась обсуждать причину его скорого возвращения.

Не смотря на то, что Левин не говорил своей мачихе о своих намерениях, она с Натальей Петровной почти всякий раз предполагала, что он едет в Москву жениться, и со страхом ожидала новой хозяйки.

— Может быть, все покончил и образовался, да и приехал все собирать.

— Вы вечно все глупости выдумываете, — отвечала мачиха. — Просто кончил дело.

Между тем Левин прошел в кабинет. Кабинет медленно осветился принесенной свечой, выступили знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушниками, которую давно надо починить, диван, большой стол, на столе начатая открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Он прочел: «Тепло есть сила, но сила есть тепло. Чтоже мы выиграли?» Прочел он свои заметки о книге, которую он читал. Потом он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири и гимнастически поднял их, разминаясь. За дверью заскрипели женские шаги. Он поспешно поставил гири. Вошла девушка от мачихи, предлагая чаю. Он покраснел, увидав ее.

«Я думал, что это кончено», сказал он себе.

— Сейчас приду на верх, — отвечал он.

И быстро переоделся и побежал на верх, но по дороге встретил его прикащик.

Прикащик принес письма, бумаги и рассказал, что гречу не привезли из сушилки, не смотря на то, что это было приказано сделать в день отъезда. Левину стало досадно, и он сделал выговор прикащику. Но было одно важное и радостное событие: это было то, что отелилась Пава, лучшая, дорогая корова (Игнат не умел сказать, бычка или телку отелила Пава). Она отелила телку.

— Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, — сказал он прикащику.