— Отчегож?

— Да я ничего не понимаю во всем этом деле с самого начала.

— Т. е. чегож ты не понимаешь?

— Да я не понимаю, что такое значит братья Славяне. Я их не знаю и никто не знал до прошлого года. Вдруг мы возгорелись любовью, — говорил Левин, начавши говорить спокойно и начиная увлекаться своими словами и горячиться.

— Так ты не знаешь истории и всей нашей кровной связи с Славянами. Если ты не знаешь, то ты, как русский, должен чувствовать то, что чувствует теперь всякий мужик из тех, которые бросают семью и приходят проситься в добровольцы. Наших бьют. За Христа бьют Агаряне. A те, которые несут последние гроши, — это народное чувство.

— Да я живу в деревне, этого нет ничего.

— Ну, это ты слишком. Как нет, — сказала Долли. — А воскресенье в церкви.

— Да они чтоб душу спасти. Им сказали, что вот собирают на душеспасительное дело.

— Да ведь они знают на что, — утвердительно говорил Сергей Иванович, хотевший в деревне увидеть, как смотрит на де дело народ. Это голос всей России.

— Прессы, а не России. Мы здесь, в деревне, совершенно в том положении, как если бы люди сидели смирно в комнате, а их бы все уверяли, что они беснуются; так нас, народ, уверяют, что мы сочувствуем, а мы ничего не знаем.

— Это вечная страсть противоречить. Мы видим это сочувствие, — сказал Сергей Иванович, — когда толпы идут, бросая все.

— Но его нет. Еслиб оно было, то я его не понимаю.

— Нет, Костя, ты Бог знает что говоришь, — сказала Долли, по мужу сочувствовавшая.

— О, спорщик. Право, из желания спорить, — сказал Котовасов. — Но я это то и люблю. Ну с, ну с, какая ваша теория?

— Да моя теория та, что война есть жестокое, ужасное дело и по чувству и по науке. Объявляет войну Государство, власть, теперь вдруг войну объявляют сотни людей. Берут на себя ответственность. Я этого не понимаю. Дамы христиане дают деньги на порох, на убийство.