Все эти прежния мысли, все вдруг как будто ждали какой то искры, чтобы скинуть с себя покровы и собраться в одну массу, и такую массу утешительных мыслей, что он чувствовал, что перевес уже был на их стороне. Он чувствовал уже теплоту от влитой горячей влаги. Он чувствовал, что все его прежнее миросодержание уже изменилось в душе его, поднялось таинственно согревающее брожение, и он с наслаждением прислушивался к нему.

«Не для нужд своих жить, а для правды. Чтоже он сказал этим, как не то, что одно составляет самый глубокий внутренний мотив, побуждение мое к жизни, то самое, без которого (т. е. когда я ищу и не сознаю его, я боюсь веревки и ружья) жить нельзя, но которым я только и живу, сознанием, что во всей этой сложной пошлости жизни есть цель вечно достойная жизни человека, и цель эта есть любовь. И чтоже он сказал? Он только выразил то самое учение, которому поучает нас та самая Церковь, во главе которой Бог, про которую говорит Хомяков. И что же есть в этом учении, с чем бы я не был согласен? Я подставлю только другія слова и шире понятія, но будетъ то же. Сила, управляющая міромъ, проявленіе ея, выразившееся въ этикѣ». Грѣхъ, объясненіе или названіе зла и смерти и сотни мыслей съ чрезвычайной быстротой и ясностью представились ему. «И чѣмъ это держится? Однимъ сознаніемъ Бога, котораго я не могу опредѣлить такъ, какъ я опредѣляю электричество и тяготѣнія, и потому говорю, что его нѣтъ; тогда какъ онъ именно то, что не опредѣляется тѣми путями, которыми опредѣляются силы природы. И говорю, что нѣтъ, а только что душа моя не спитъ въ каждомъ поступкѣ моемъ. Когда я изъ двухъ выбираю то, что есть любовь и самопожертвованіе, я слѣдую только тому, что мнѣ открылъ Богъ.1844 Против этих слов на полях написано: Все теории свои — организм звезд — и чужия включались свободно, кроме матерьялизма, который есть отрицание. Потому что откудова же я бы мог узнать это? Я знаю это от того, что все это знают. А кто эти все? Собрание верующих в это, т. е. Церковь. И что же я знаю о том, что желаю знать, что нибудь полнее, чем знает это Церковь? Я ничего не знаю. Я знаю то, что ведет меня или к животной жизни — есть, пить, или ничего не знаю и так ужасаюсь перед этим исканием, что не могу жить, хочу убить себя. И что дает философия? Только тоже самое. Всякая теория — Гегеля — ставит того же Духа вместо Бога, которого без умственного труда знает муж кормилицы, Шопенгауэра — отречение от воли, сострадание, жизнь для правды. Всякая теория, как бы сама признавая высоту и истинность учения Церкви, как бы задачей своей ставит то, чтобы в выводах своих совпасть с ней. Она знает, к чему стремиться, и знает только благодаря откровению. И главное, главное, что же это значит — эта подлость, с которой я молюсь Богу и верю и потом отрекаюсь от него? Чтоже такое эта молитва моя?» подумал он и, живо вспомнив то доверие, которое он имел тогда к Богу, ту твердость, которую он испытывал тогда, он почувствовал такую же теперь. «Да, надо разобрать это теперь. Я не боюсь разобрать это теперь. Это должно», сказал он себе, чувствуя такой прилив к сердцу, что не мог идти дальше. Это было на бугре, поднимаясь от реки. Он отошел от дороги, лег тут же на руки и стал думать, завязывая узелки травы.

«Я молился и чувствовал Бога в минуты исключительные, при родах. Чтоже это значит? Кощунство или подлость. Забыл дилему. Но любовь нужна, а не слова. То, что Бог есть и действует на меня, или то, что мое неверие не есть неверие, а самообманывание, и я вдруг нахожу опять связь с Богом, когда поднимаюсь до него, или что это минуты слабости, когда ум мой затмевается. Но в первом случае я должен признаться себе в том, во что верю, во втором — найти, в чем моя ошибка, что я называю Богом. Силы природы? Нет, я их знаю и в те минуты. Что нибудь ложное, противоречащее. Или мне нужно всегда или никогда не нужно его.

И он живо вспомнил ту минуту, когда он молился, и ту дилемму, которая тогда казалась ему неотразимою и которую он обещался обдумать и не обдумал. В ту минуту, как он, чувствуя себя во власти Бога, обращался к нему, эта дилемма была такая: или я кощунствую, не понимая того, к кому я прибегаю, a прибегая к нему наравне с ворожбой и доктором, и тогда это мое обращение к Богу только удаляет меня от Него, или все то, что я считал своим убеждением, которое мешало мне веровать, есть чепуха, которая соскочила, как только я стал перед Богом, и тогда я должен поверить эти свои убеждения, сличить их в спокойные минуты с теперешними моими верованиями и решить, что положительное и что отрицательное».

Но когда прошла минута отчаянія и безпомощности, онъ не сдѣлалъ ни того, ни другаго. Не отдавая себѣ въ томъ отчета, просто не думая болѣе объ этомъ, онъ рѣшилъ, что вся дилемма неправильна, что обращеніе его къ Богу было только данью умственной слабости въ минуту раздраженія. Такое рѣшеніе онъ нашелъ по крайней мѣрѣ въ своей душѣ, когда теперь спрашивалъ себя, какъ онъ могъ уйти отъ той дилеммы. Но теперь онъ видѣлъ, что обманывался. Дилема была безвыходна при чувствованіи себя въ рукахъ Бога, и онъ выпалъ изъ нея только потому, что пересталъ себя чувствовать въ его власти. Но и того онъ не могъ сказать. Онъ все это время не переставалъ чувствовать Его руку. Всѣ его душевныя страданія имѣли только одно основаніе — вопросъ, зачѣмъ я тутъ? Кто, зачѣмъ меня пустилъ на свѣтъ искать и выстрадывать какого то разрѣшенія? Стало быть, и теперь онъ послѣ того толчка не переставалъ чувствовать ту силу, во власти которой онъ находился. И обманывать себя тѣмъ, что это были силы природы, онъ не могъ. Не силы природы интересовали его, не тѣ силы, вслѣдствіи которыхъ совершается естественный подборъ и совершается химическими, физическими и физіологическими законами обмѣнъ1846 В подлиннике: обмена. материи в его теле. Эти силы, если бы они все были открыты ему, ни на волос бы не разрешили его вопроса.

То, что он искал, он познал только вследствии любви и сострадания, и это было, как бы сказать, несоизмеримо с теми, эта сила была познана любовью, и она должна была отвечать на любовь, и она должна была быть проста и понятна, и это был Бог. Нет, он не мог выйти из дилеммы, и он вспоминал то чувство, когда он молился, и испытывал теперь подобное же чувство; он знал, что он не кощунствовал, а он чувствовал близость Бога, и на весах его ничего не весили те сомнения, та невозможность по разуму верить, которую он считал преградою между им и Богом. И он по лени не разобрал этого вопроса. И не по лени только. Тут была и гордость, нежелание быть наравне с толпой, с так глупо про Божество говорившей толпой, и сожаление за все таким трудом другом. приобретенные разумные попытки объяснений. «Теперь ли я ошибаюсь, ощущая радость сознания опоры, или ошибаюсь тогда, когда вижу бессмыслицу всего выдаваемого религией за истину?» Он только улыбнулся при этом вопросе и, перевернувшись, стал глядеть на ясное, без одного облачка, небо. «Теперь я знаю себя, все свое прошедшее, будущее, настоящее, что хорошо и дурно, я чувствую себя вместе со всеми соединенным одной любовью и чувствуя мир таинственный, непостижимый умом, одинаково для всех выраженный Церковью, а тогда я смотрю с ужасом на ружье и веревку. Но почему же я несколько раз после попыток веры возвращаюсь в него? С грустью зная, что это тяжело, но возвращаюсь».1848 И это как возвращаются от счастливого, но заблѵждения.

Это возражение так смутило его, что опять он стал, уныло глядя перед собой, завязывать узелки. «А пьяница, а игрок, а распутник разве не возвращается с той же грустью к своей страсти», вдруг пришло ему в голову, и он, вскочив, пошел дальше по дороге к дому, перебирая, испытуя это сравнение и со всех сторон находя его верным.

«Да, это страсть ума, страсть Котовасова и моя страсть, страсть гордости ума. Возвращение к ней есть только rechute1849 [рецидив] гордости ума. И не только гордости ума — плутовства, мошенничества ума», вдруг ясно пришло ему в голову и, несмотря на то, что пастух, к которому он подходил, видел его, он опять сел на корточки и, глядя на пыль, стал разъяснять себе эту поразившую более всех других мысль.

Он вспомнил, что было для него первым толчком, заставившим его проверить свои убеждения: это была ясная очевидная мысль о смерти при виде любимого умирающего брата. Когда ему ясно пришла мысль о том, что впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он удивился тому, как он мог 14 лет жить на свете с такими мыслями, как он давно не застрелился. A вместе с тем он жил и женился и продолжал жить и мыслить и чувствовать. Чтож это значило? Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан. Еслибы он не имел этих верований, он бы давно перерезал всех тех, которые ему были чем нибудь неприятны, и его бы давно зарезали. А этого ничего не было. И ему жизнь представилась в виде круглого сосуда, какой он видал в лабораториях, с двумя противолежащими узкими отверстиями. Одно было вход в жизнь, другое — выход. Ни того, ни другого нельзя было сделать, не идя по прямому пути. Но в середине излишек простора позволяет избирать всякие направления, и тем, которые отклоняются от прямого пути, кажется, когда они в середине, что направление входа было ложное и что он найдет лучший, но неизбежная смерть приведет опять к первому прямому пути1850 без которого нет выхода. — сознания того, что мы во власти Его и ничего не знаем более того, что он хотел открыть нам. «И тем легче найти этот прямой путь, — думал он, продолжая сравнение, — чем энергичнее будешь биться о края,1851 сосуда. думая найти новые выходы».1852 И один прямой путь есть вера, без которой я бы и не мог жить.

— Ты знаешь, Костя, с кем Сергей Иванович ехал сюда? — сказала Долли, обращаясь к Левину, — с Вронским. Он едет в Сербию.

— А! — сказал Левин. — Все едут добровольцы.

— Да еще как! Вы бы видели овации. Нынче вся Москва сошла с ума от вчерашних телеграмм. Теперь же 3-я тысяча добровольцев. Что, вас не подмывало? Я уверен — не будь вы женаты, поехали бы.

— Вот уж ни в каком случае, — улыбаясь сказал Левин.

— Т. е. в военную службу, так как ты не служил, понимаю, но в общество Красного Креста я бы пошел.

— Ни туда, ни сюда.