Странно подделывалась русская молодежь к жизни в последнее царствование.65 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». Весь порыв сил, сдержанный в жизненной внешней деятельности, переходил в другую область внутренней деятельности и в ней развивался с тем большей свободой и силой. Хорошия натуры русской молодежи сороковых годов все приняли на себя этот отпечаток несоразмерности внутреннего развития с способностью деятельности, праздного умствования, ничем не сдержанной свободы мысли, космополитизма и праздной, но горячей любви без цели и предмета.

Сын средней руки русского дворянина и матери — бывшей фрейлины и чопорной дамы, умершей после его рождения, он рос в деревне на руках отца-предводителя и старой тетки. Отец умер, когда еще ребенок не успел оценить его. И когда старые друзья отца встречались с сыном и, взяв его за руку и глядя ему в лицо, говаривали: «как я любил вашего отца! Какой славный, отличный человек был ваш батюшка!» — мальчику казалось, что в глазах друзей проступали слезы, и ему становилось хорошо. Отец так и остался для сына туманным, но величаво мужественным образом простого, бодрого и всеми любимого существа. Образ матери был еще более туманный и еще более прекрасный.

Как она любила сына! Как была умна! Как все не могли не уважать ее, как даже сам отец преклонялся перед нею! Мать была удивительная женщина. Из всех детских убеждений только эти два милые образа остались нетронутыми в душе мальчика, тогда как после смерти отца, переехав в Москву, началось вообще разрушение того детского мира.

Очень скоро Митя начал думать (еще до поступления в университет), что тетка его очень глупа, не смотря на то, что всегда говорит так кругло, и не смотря на то, что сам князь Михаил к ней ездит и целует её мягкую белую руку. Долго он колебался, все предполагая умышленную внешность глупости, скрывающую глубокия вещи. Но когда ему минуло 16 лет и он принял от неё именье и советы, он окончательно убедился в этом, — и открытие это доставило ему величайшее наслаждение. Это был первый шаг во вновь открытую землю, товарищи по университету делали такого же рода открытия и сообщали их, и Оленин с жаром молодости предался этим открытиям, все расширяя и расширяя их поприще. Понемногу стали открываться необыкновенные вещи. Открылось, что все наше гражданское устройство есть вздор, что религия есть сумашествие, что наука, как ее преподают в университете, есть дичь, что сильные мира сего большей частью идиоты или мерзавцы, не смотря на то, что они владыки.66 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». Что свет есть собрание негодяев и распутных женщин и что все люди дурны и глупы. И еще, еще, и все ужаснее открывались вещи. Но все эти открытия не только не грустно действовали на молодую душу, но доставляли ей такое наслаждение, которое могло бы доставить только открытие совсем противное, что все люди умны и прекрасны.

Это было потому, что все те же люди, только стоило им захотеть и послушаться Оленина, они могли бы вдруг сделаться так умны и прекрасны. Эта молодая душа чувствовала, что она сама прекрасна, и совершенно удовлетворялась и утешалась этим. Вследствие этого молодой Оленин не только не казался мизантропом, напротив, поглядев на него, когда он спорил с товарищами или боролся с ними и пробовал свою силу, или когда Оленин подходил к женщине и робея стоял у двери на бале, поглядев на его румяные щеки, здоровые плечи, быстрые движенья, в особенности на его блестящие, умные глаза и добрую, добрую, несколько робкую улыбку, всякой бы сказал, что вот счастливый молодой человек, верящий во все хорошее и прекрасное. — А он был отчаянный скептик, разрушивший весь существовавший мир и очень довольный тем, что разрушил.

В первой молодости то хорошо, что человек живет разными сторонами своего существа, независимо одна от другой. — Ум давно уже объяснил ему, что г ген. губернатор есть идиот, а он все таки изо всех сил желает, чтобы его рука была пожата рукою г ген. -губернатора. Ум доказал, что свет есть уродство, а он с трепетом, волнением входит на бал и ждет, ждет чего-то волшебно счастливого от этого ужасного света. Профессора наши только говорят вздор, а вздор этот он жадно всасывает в себя и на нем строит дальнейшия скептическия рассуждения. Игра, любовь, все это — сумасшествие, а он отдается этому сумасшестию. Так для Оленина все эти осужденные им приманки жизни имели власть, от которой он и не думал отделываться, и только чем больше отдавался одной из них, тем больше осуждал ее.

Любовь к женщине больше всего возмущала его. Что за вздор! Любовь вообще, любовь к человеку, это понятно. Чувственность — тоже понятно; но что за выдумка какой-то вечной высочайшей любви, думал он и не смотря на то, всеми силами души желал этой вечной, высочайшей любви. Он влюблялся не раз. Ложился спать взволнованно счастливой и говорил: вот она! Но утром, просыпаясь, спрашивал: где же она? Что же не обхватывает меня, не вяжет по рукам и ногам, не влечет куда-то туда? И нет! увы, ничего! он чувствовал себя свободным и негодовал на какую то выдумку любви. Университетское время прошло в этих открытиях и в бессознательных попытках найти жизнь, где все было легко и хорошо.

Но настало время жить и действовать среди этих безобразных людей и учреждений! И Оленин стал жить и пошел вдруг по всем путям, открывшимся пред ним: наука, слава, любовь, свет, кутежи, игра. Все это было вздор, но тянуло ко всему.

Пять лет прожил так молодой человек полным хозяином своего довольно большого состояния, числясь на службе, то в Москве, то в Петербурге, то в деревне, ничего не любя горячо, ничего не делая и все собираясь что то сделать.

Пускай рассудители-мудрецы осуждают прошедшее молодое поколение зa праздность; я люблю эту праздность людей, оглядывающихся вокруг себя и не сразу решающихся положить куда-нибудь всю ту силу, которую они вынесли из юности. Плохой юноша, выйдя на свет, не задумывался, куда положить всю эту силу, только раз бывающую в человеке. Не силу ума, сердца, образования, а тот не повторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть молодости сделать из себя все, что он хочет, и, как ему кажется, сделать из всего мира все, что он хочет. — Правда, бывают люди, почти совершенно лишенные этого порыва; но Оленин в высочайшей степени сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность всему переродиться в одно желание, одну мысль, способность захотеть и сделать, способность, не зная, что, зачем, куда, броситься головой вниз с Ивана Великого, для науки ли, для любви ли, для искусства ли. И можно, и должно задуматься, нося в себе эту силу, всегда и всегда будут задумываться. А еще более в то время, в которое развивался Оленин. Он имел в себе это сознание, оглядывался, искал, но жил вместе с тем и жил пошло. В городах он ездил в свет, и не признаваясь в том, утешался успехом, который имел в нем, благодаря своему состоянию и еще более столь редкому, оригинальному, энергическому уму и красивой наружности. Потом, вследствие щелчка самолюбию или усталости, бросился в разгульную жизнь, страстно играл в карты, пил и ездил к цыганам. Потом, промотавшись, уезжал в деревню, много читал, пробовал хозяйничать и опять бросал и опять, надеясь, что он ошибся, возвращался к прежней жизни.

Ни деятельность, ни любовь, которых он желал, не забирали его, и он все ждал, все надеялся и все чувствовал, что еще много и много он может сделать. Последнюю зиму в Москве он играл больше, чем прежде, и проиграл гораздо больше, чем мог заплатить, не продавая именья. Дядя его взялся исправить его дела и взял в руки его именье; Оленин же поехал на лето в Тамбов к женатому товарищу и приятелю. Уж он переставал ясно видеть блаженное будущее, пошлость жизни начинала со всех сторон обхватывать его, ему становилось жалко потерянного времени и скорее, скорее хотелось начать жить всеми силами. Мысль семейного счастья, с детства бывшая его любимой мыслью, с новой силой явилась ему. — «Вот оно, что мне нужно! И она, она-то и есть та, которую я буду любить», подумал он, увидав соседку барышню у своего приятеля: «кроткое, тихое, любящее и красивое создание, мать детей, деревенская тишина и ровная, плодотворная деятельность — вот что мне нужно». — К несчастью кроткое создание полюбило всей душой молодого человека и дало почувствовать в первый раз всю прелесть и блаженство любви, ему тоже захотелось любить; но любви не было. Он стал насиловать себя, но обманул девушку. Он мучался, ломал себя; но ничего не было, кроме страданий. Никакая попытка не обошлась ему так дорого, как попытка семейного счастья.

Увидав всю преступность того, что он сделал, он испугался и ожесточился. Он грубо развязал узел, который его привязывал к ней, и уехал с раскаяньем и злобой на самого себя, на нее и на всех людей. Тут же в губернском городе он стал играть и в каком-то беспамятстве проиграл больше того, что мог заплатить, и больше того, что мог взять у дяди. Тут он в первый раз испытал отчаяние и ему уже казалось, что все кончено и жизнь испорчена на всегда. Но жизнь не портится, пока есть молодые силы жизни. Дело поправилось очень скоро; старик дядя заплатил долг так скоро, как не ожидал даже выигравший шулер. Оленин поехал зарыться в деревню к дяде. — Дядя один раз вечером предложил племяннику старое известное средство для поправки и денежных дел, и характера, и карьеры — службу на Кавказе, тем более, что товарищ и друг его там начальником.

«Справить тебя мы соберем денег, долги без тебя лучше заплатятся», сказал дядя. Много должно было спасть спеси с молодого Оленина, чтобы послушаться такого совета, на себе испытать меру, употребимую для бесполезных и неисправных мальчишек-шалапаев. Он, друг известного H., он, за которым бегали в Т. Д. и Б., он, который не находил ни одной дорожки в России, достойной своей деятельности, пойдет солдатствовать на Кавказе! Но, подумав недолго, он согласился с дядей, хотя в утешение себе говоря, что дядя вовсе не понимает, почему он едет, — не за тем, чтоб карьеру сделать, не за тем чтобы поправить дела. При том едет только с тем условием, чтобы дядя отнюдь не писал своему другу начальнику. — Он поступил юнкером в первую батарею, какая попалась из наиболее действующих. Трудно передать, как сам себе объяснял Оленин причину своей поездки на Кавказ. Война, по его понятиям, вообще была самая последняя деятельность, которую мог избрать благородный человек, особенно война на Кавказе с несчастным рыцарским племенем горцев, отстаивающих свою независимость.

Он говорил себе, что ехал для того, чтобы быть одному, чтобы испытать нужду, испытать себя в нужде, чтобы испытать опасность, испытать себя в опасности, чтоб искупить трудом и лишеньями свои ошибки, чтобы вырваться сразу из старой колеи, начать все снова, и свою жизнь и свое счастье. А война, слава войны, сила, храбрость, которые есть во мне! А природа, дикая природа! думал он. Да, вот где счастье! решил он и, счастливый будущим счастьем, спешил туда, где его не было.

3. Воспоминанья и мечты.