В следующее воскресенье дядя Ерошка сдержал свое слово. Он надел новый бешмет и утром, еще не пьяный, пошел к старику Илясу сватать Марьяну за своего соседа и родного Кирку. Старики уселись за стол, баба принесла им вина и вышла подслушивать за дверью. Поговорили о временах, которые будто и по урожаю и по нравственности людей все становились хуже и хуже. Дядя Ерошка, помолчав немного, встал и поклонился.
— Я к тебе по делу пришел, дедука Иляс, сказал он, у тебя товар, у нас купец — и он с медлительной важностью в движениях и речи передал просьбу казака. Вообще Ерошка теперь был совсем другим человеком, чем в праздник вечером. Он был важно красноречив и торжественен. — Он двигался медленно, говорил мерно и складно и большей частью божественно. Старуха, не смея принять участия в беседе стариков, только неодобрительно вздыхала за дверью на слова дяди Ерошки. Однако старик Иляс, не перебивая, выслушал речь дяди Ерошки, тоже встал, отблагодарил за честь и ответил, что он за богатством не гонится, что дочь его девка взрослая и сама может судить. Коли ей люб жених, то может идти замуж и за Кирку. Но он прибавил, что время терпит и что хотя он ничего не знает
— Легко ли, нищего сватать пришел, черная немочь! Николи не соберется, такой же голяк, как и сват, проворчала старуха, не выдержав, когда старик проходил сени. — Вишь старый пес!
— Спасибо, мамука, за ласку, сказал старик и с этим ответом он вышел от эсаула.
Глава 1.64 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».
В 1850 году 28 февраля была выдана подорожная по собственной надобности от Москвы до Ставропольской Губернии, города Кизляра, канцелярскому служителю Т-аго депутатского собрания, коллежскому Регистратору Дмитрию Андрееву Оленину; и в конце Марта месяца, этот самый Д. А. Оленин выезжал из Москвы из гостинницы Шевалье ночью на перекладных санях с своим дворовым человеком Ванюшей.
— Славный малый этот Оленин, сказал один из провожавших его друзей, выходя на крыльцо, когда сани уже отъехали от него. — Только что за нелепость ехать юнкером на Кавказ. Он право пропадет там. Елизар! подавай! крикнул он кучеру.
— Да, славный малый! лениво сказал другой приятель, вышедший вместе.
— Но как он еще молод! Я бы полтинника не взял теперь ехать на Кавказ, да еще на перекладной, сказал первой, садясь в карету и захлопывая дверцу. Прощай. Будешь завтра обедать в клубе?
— Буду.
И оба разъехались.
А ямская тройка, в которой сидел Оленин, взвизгивая кое-где подрезами о камни мостовой, двигалась между тем по каким-то невиданным, пустынным улицам, с красными домами и церквами. Оленину казалось, что только уезжающие ездят по этим улицам.
Кто из нас не был молод, кто не любил друзей, кто не любил себя и не ждал от себя того, чего не дождался? Кто в ту пору молодости не бросал вдруг неудавшейся жизни, не стирал все старые ошибки, не выплакивал их слезами раскаяния, любви и, свежий, сильный и чистый, как голубь, не бросался в новую жизнь, вот вот ожидая найти удовлетворение всего того, что кипело в душе? Оленин был в этой блаженной поре молодости. Хотя уже не раз он говорил себе, что нашел теперь несомненно ту дорожку, которая ведет к счастью, и, далеко не дойдя до цели, расходился в сторону, заблуждался и останавливался. Он и теперь твердо был уверен, что нашел настоящую дорогу и уже никогда не ошибется. И эта дорожка была военная служба на Кавказе, которую он начинал 25-ти летним юнкером.
С 18-ти лет еще только студентом Оленин был свободен, так свободен, как только бывали свободны русские люди. В 18-ть лет у него не было ни семьи, ни веры, ни отечества, ни нужды, ни обязанностей, был только смелый ум, с восторгом разрывающий все с пелен надетые на него оковы, горячее сердце, просившееся любить, и непреодолимое желанье жить, действовать, идти вперед, вдруг идти вперед, по всем путям открывавшейся жизни.
