Как только потухли огни в станице и полная луна начала подниматься из-за казачьих хат, освещая их высокия камышевые крыши, Дубков тихо отворил дверь своей хаты и, весь дрожа от волнения, осторожными шагами вышел на двор. Все было тихо, только кое-где изредка раздавался лай собаки, заунывная песнь пьяного казака, или громкое дыхание скотины, расположившейся посереди двора.

Дубков подошел к закрытому ставню избушки и приложил к нему ухо. Слышалось дыхание двух спящих женщин и в одном из них — в ближайшем — ему показалось, что он узнал Марьяну.

Он подвинул к себе ставень, который был заложен снутри. Ничто не пошевелилось в избушке. Он повторил то же движение и приложив губы к ставню, прошептал: «Марьяна!» Кто то тяжело вздохнул и пошевелился. — «Марьяна, отложи», повторил он громче, толкая ставень. На минуту, которая показалась ему часом, снова все замолкло; потом послышался звук вынимаемого болта, скрип ставня, запах семячек, тыквы и жилого покоя, и голос Марьяны шопотом сказал:

— «Кто это? Ну чего по ночам таскаешься, полуночник!»

— «Ты одна?»

— «Нет, со мной невестка спит».

— «Выдь в сени, отопри мне».

— «Какже, отопру!» сказала она, выставляя голову в окошко: «мало тебе девок по станице, что ко мне привязался».

— «Да что-ж, коли я тебя люблю, мне никто не мил, кроме тебя. Отопри».

— «Нет, у меня муж есть».

— «Да я то в чем же виноват, ежели я без тебя жить не могу, ежели ты всегда у меня одна на уме. — Ну отчего ты не хочешь меня любить, Марьяна?» —

— «Нет, не отложу», сказала она, отвечая больше на борьбу, происходившую в эту минуту в её душе, чем на его слова. —

— «Марьяна!» начал он, давая ей те страстные ласкательные названия, которые вспоминаешь потом всегда с чувством какого-то стыда и раскаяния: «ради Бога, только подойди к сеням на минуту», и он рукою старался обнять ее. —

— Не будет тебе ничего, уйди», сказала она, отстраняясь от окошка.

Дубков подошел к двери и стал стучаться, но никто не отворил ее, он топнул ногой с выражением истинного отчаяния и побежал в свою комнату. —