Александр Львовичь Губков, с которым я имел честь в первой главе познакомить читателя, также как и почти все молодые люди хороших фамилий, служащие на Кавказе, поддался влиянию утвердившагося мнения о мнимом благотворном действии этого края на кошельки и нравственность людей. Жизнь независящего ни от кого гвардейского офицера и несчастная страсть к игре расстроили в три года службы в Петербурге его дела до такой степени, что он принужден был взять отпуск и ехать в деревню, для приискивания средств выйдти из такого положения.

В деревне туман, в котором представлялось ему его положение, понемногу разошелся, и он понял, что жизнь его еще не совсем испорчена, ежели он съумеет вывезти телегу своей жизни из той глубокой колеи, по которой она до сих пор катилась так незаметно. «Походная жизнь, труды, опасности, отсутствие искушений, дикая природа, чины, кресты!».......... и он решился перейти в кавказский пехотный полк.

Само собою разумеется, что действительность далеко не соответствовала тому, что ожидало его воображение; а через сколько неизвестных ему до той поры — когда он жил в больших размерах — горьких унижений заставили его пройдти его недостатки, которых не исправил один воздух Кавказа.

Не раз ему случалось слышать фразы в роде следующих: «я ваших карт не бью, потрудитесь прислать»; или: «маркитант говорить, что он в долг не отпустить, что много, мол, вас и т. д. и т. д. — В то время, как я начинаю свой рассказ, Губков уже два года служил на Кавказе и уже давно заплатил дань глупостей неестественному взгляду нового человека, смотрящего на вещи не с тем, чтобы понять их, а с тем, чтобы найти в них то, чего ожидало обманчивое воображение. — Он уже перестал покупать никуда негодные шашки, кинжалы и пистолеты, перестал одеваться в азиятское платье и уезжать от оказий, кунаки, которые прежде не выходили из его квартиры, страшно надоели ему, и он уже не старался каждый раз попасть в поход, а предоставлял это дело начальству и случаю; одним словом, благоразумный практический взгляд кавказского офицера, сущность которого составляют ненависть и презрение ко всем Татарам, и правило, никогда никуда не напрашиваться и ни от чего не отказываться, — невольно усвоивался им.

Несмотря на то, что он принадлежал в полку к партии бонжуровь, как несколько неприязненно называли офицеры тех, которые говорили по-французски, его любили за то, что он всегда старался быть хорошим товарищем. — Я говорю, старался, потому что действительно он имел так мало общего с другими, что не мог быть товарищем по наклонности, а был им только по убеждению. —

Совершенно необыкновенная красота Марьяны не могла не поразить его, человека в высшей степени впечатлительного и пылкого. Ежедневные, беспрестанные встречи с этой женщиной в её простой одежде, слегка закрывающей только все прелести удивительного тела, её видимая холодность и равнодушие и даже самая её грубость и резкость усилили его впечатление — как он сам справедливо признавался — до степени любви самой страстной. —

— «Марьяна!» сказал он ей однажды, когда она одна сидела за шитьем, поджавши ноги, в своей избушке: «пусти меня к себе»,

— «Зачем я тебя пустю? Каку́ черную немочь ты тут найдешь?»

— «Марьяна, я ничего для тебя не пожалею, все, что ты только захочешь, я готов сделать для тебя; а ты никогда доброго слова мне не скажешь. Тебе, может быть, нужны деньги, вот возьми себе».

— «Так вот и стану я твои деньги брать! Не нужно мне ничего».

— «Да я ведь от тебя ничего не хочу, ничего не прошу, мне только жалко, что такая красавица, как ты, мучаешься работой».

— «А кто за меня работать будет? Поди ты от меня прочь с своими деньгами», сказала она, отталкивая его руку. «Разве хорошо, как люди увидят?»

— «Ну так я вечером прийду, никто не увидит. Пустишь меня?»

— «Сколько ни приходи, ничего тебе не будет».

— «Так я прийду...»