По этому же самому чувству деликатности к ним, равно как и в истинных интересах противников вашей воли, вы сочли необходимым не разглашать вашего завещания до вашей смерти.

Распоряжение ваше, объявленное после вас как ваша посмертная воля и под непосредственным впечатлением вашей действительной смерти, будет принято всеми, даже теми, кому оно лично и невыгодно, по крайней мере с тем уважением и тем resignation (покорностью), с которыми в таких случаях всегда принимается, «голос из‑за фоба» близкого человека. Являясь, таким образом, неизменимым «fait accompli» (свершившимся фактом), оно уже не могло бы вызвать тех страстей, той вражды и борьбы, тех отчаянных домогательств, которые оно без всякого сомнения вызвало бы, если б было оглашено еще при вашей жизни. Страшно подумать, в какой очаг зависти и вражды превратилась бы и без того далеко не любовная атмосфера вашей семейной жизни, если бы наиболее охваченным корыстью и эгоизмом из ваших семейных была преждевременно объявлена ваша посмертная воля. И это не столько потому, что вы распорядились вашими писаниями так, а не иначе, — сколько потому, что если бы семейные ваши узнали о вашем завещании раньше вашей смерти, то они могли бы еще надеяться путем неотступного на вас давления, не останавливаясь ни перед какими средствами, добиться того, чтобы хотя бы в минуту самой беспомощной вашей физической слабости, хотя бы на вашем смертном одре, вы отреклись от того, что выражено в этом вашем завещании.

В такой атмосфере жизнь дочери вашей Александры Львовны обратилась бы в настоящий ад, и навряд ли организм ее, и без того непрочный, был бы в состоянии выдержать в этом беспомощном положении как ненависть, направленную против нее самой, так и производимое над вами перед ее глазами душевное насилие. Во всяком случае, было бы с вашей стороны слишком жестоко подвергать ее такому истязанию, когда была возможность этого избежать.

Все эти причины, вместе взятые, вполне объясняют то радостное облегчение, которое мы испытали, когда, написавши ваше последнее завещание, вы довели до благополучного окончания это затянувшееся дело, так внимательно и осторожно обдуманное, в истинных интересах всех тех, кого оно так или иначе касалось. А потому вы можете себе представить наше горе и наше недоумение, когда несколько дней спустя вы внезапно отреклись, если не фактически, зато принципиально, от всего, сделанного вами при нашем участии.

Произошла в вас эта неожиданная и, всей душей надеюсь, только мимолетная перемена, как мне кажется, от недоразумения. Павлу Ивановичу Бирюкову, не давшему себе труда узнать от нас действительные основания вашего поступка и взглянувшему на дело с самой узкой точки зрения, по — видимому показалось, что придание вами вашему завещанию посмертного характера вызвано было вашим личным малодушием. Он вообразил себе, что вы ради вашего личного спокойствия не хотели при жизни объявить вашим семейным содержание вашего завещания. В этом, разумеется, Бирюков совершенно ошибался. Поступили вы так вовсе не ради себя, а, как я выше напомнил вам, из доброжелательства как к друзьям вашим, положение которых вы старались облегчить, так и к семейным вашим, которых хотели по возможности оградить от греха. Но когда Бирюков, рассматривая дело исключительно с точки зрения вашей отдельной личности и заподозрив вас в малодушии, спросил у вас, почему вы держите в тайне ваше завещание, то вы, временно забыв действительные причины, сразу согласились с ним в том, что вы будто бы поступили так из желания избежать личных неприятностей. А затем, когда Бирюков заметил вам, что в таком случае лучше было вовсе не писать завещания, то вы — опять‑таки позабыв действительные мотивы, руководившие вами в этом деле, поспешили и в этом согласиться с ним. И в этом духе самообличения вы написали мне столь огорчившее всех нас ваше «покаянное» и, как нам всем показалось, ошибочно покаянное письмо.

В этом письме вы, между прочим, вините себя в том, что предполагали дурное в наследниках. В действительности вы ничего в них не предполагали, а несомненно знали на основании их собственных слов, что они намерены вопреки вашей воле присвоить себе лично то, что вы отдали во всеобщее пользование.

Вы говорите в вашем письме, что поступили дурно, не пожелав объявить при жизни содержание вашего завещания. Но, как я уже указал, поступили вы так вовсе не ради себя, а из любви и внимания к другим. К тому же и не существует никакого такого нравственного принципа о том, что не следует некоторые свои распоряжения оставлять людям в виде своей посмертной воли, если завещатель почему‑либо находит, что для них лучше, чтобы он поступил именно так. И в житейской практике недаром большинство завещаний становится известным только после смерти завещателя.

Наконец, в письме вашем вы говорите, что «поступили дурно тем, что воспользовались учреждением отрицаемого вами правительства, составив по форме завещание». На самом деле вы не пользовались решительно никаким правительственным учреждением. Завещание ваше имело чисто «домашний» характер и не было даже засвидетельствовано у нотариуса. Если же под «учреждением правительства» вы имели в виду внешнюю, официальную форму изложения вашего завещания, то ведь вы прибегли к такой форме изложения вовсе не для того, чтобы доверенные наши могли при помощи такой бумаги учинять какие‑либо иски или судебные преследования, а как раз наоборот, для того, чтобы предупредить всякие иски и преследования. Относительно же действительного для вас значения употребленных вами в завещании официальных выражений не может оставаться ни тени недоразумения, ввиду того, что в сопроводительном к завещанию вашем заявлении как нельзя более точно пояснены ваши распоряжения.

Так, например, в этой вашей «сопроводительной записке» ясно оговорено, что к «формальному» завещанию вы прибегли не ради утверждения за кем бы то ни было собственности на ваши писания, а, наоборот, для того, чтобы предупредить возможность обращения их после вашей смерти в чью‑либо частную собственность.

Что касается вашего замечания, опять в том же раньше упомянутом вашем письме, о том, «что едва ли распространяемость моих писаний окупит то недоверие к ним, которое должна вызвать непоследовательность в моих поступках», причем вы разумеете составление вами формального завещания, — то позволю себе откровенно высказать вам свое глубокое убеждение в том, что в этом вы совершенно ошибаетесь. Враги того Начала, которому вы служите, разумеется, всегда найдут, к чему придраться в ваших поступках. Но люди разумные не только не осудят вас за ваше завещание, но, наоборот, несомненно сожалели бы, если бы вы при жизни вашей не сделали всего от вас зависевшего для предупреждения того зла, которое неизбежно разгорелось бы вокруг ваших писаний, если бы вы не оставили вполне авторитетного и для всех неоспоримого завещания.

Знаю, впрочем, что суждения людей о ваших поступках имеют для вас самое ничтожное значение. Главное же то, что, как я в вышеизложенном и постарался напомнить вам, вы во всем этом деле руководствовались не тем, что вам приятно или удобно, не какими‑либо вашими личными предпочтениями и отвращениями, не исканием своего собственного покоя — а единственно требованиями вашей совести. Взявшись исполнить то, что вы считали своей обязанностью перед Богом и людьми, вы постарались сделать это насколько умели лучше.

Для нас, ваших друзей, помогавших вам в выяснении этого дела и долженствующих привести его в исполнение после вашей смерти, обстоятельства дела не изменились; и мы все готовы, если переживем вас, свято исполнить вашу волю, не щадя себя в этой радостной для нас задаче, в несомненную правоту которой мы не можем перестать верить. Но для того, чтобы мы чувствовали под собой твердую почву, нам необходимо сознавать, что мы на самом деле поступаем согласно вашей воле, что действуем заодно с вами.

А между тем в том же огорчившем нас вашем письме вы высказываетесь в таком смысле, что хотя принципиально и не одобряете вашего поступка, но фактически отречься от вашего завещания не находите нужным. Правда, что с тех пор вы на словах говорили Александре Львовне, напомнившей вам о некоторых обстоятельствах дела, что вы действительно их было позабыли, когда писали то письмо. Но все же у нас у всех в конце концов осталось впечатление слишком неопределенное о вашем теперешнем отношении к этому вопросу.

А потому от лица не только своего, но и остальных причастных к делу друзей наших, прошу вас, дорогой Лев Николаевич, определенно высказать ваше окончательное желание по прочтении этого письма моего, в котором я постарался возобновить в вашей памяти весь ход этого дела.

Нет надобности говорить вам, до какой степени мы все будем обрадованы и успокоены, если having reconsidered the whole matter (передумав), вы найдете для себя возможным согласиться с тем, что сделанное было наилучшим из того, что возможно было сделать, и если вы вполне убежденно подтвердите ваши посмертные распоряжения относительно ваших писаний. В. Чертков».