— Можно к вам?
— А, здравствуйте, очень рад. А я Герцена читаю (книгу Ветринского о Герцене, которую Л. Н. читает с большим интересом).
— Л. H., хотите партию сыграть?
— Ну давайте.
— Здесь будем играть?
— Да, лучше здесь.
Я принес шахматы и расставил. Л. Н. сидел в кресле, я — на кожаном диване.
Л. Н. сказал:
— Мне эти дни невыносимо тяжело. Я никому этого, кроме вас, не говорил. Я нынче в дневнике писал. Я просто не могу больше жить так. Эта прислуга, роскошь, богатство, а там — бедность, грязь. Мне мучительно, невыносимо стыдно. Я никогда с такой силой не чувствовал этого, как теперь. Просто не могу больше так жить, — повторил он.
Потом, как будто докончив невысказанную мысль о самом дорогом для него в семейной обстановке, он сказал:
— А тут эта добродушная Саша (Александра Львовна) со своим смехом… А мне стыдно, стыдно!..
Раньше он мне еще сказал:
— Я нынче хорошо работал (отделка статьи «Закон насилия и закон любви»), — Я писал о насилии. Может быть, я ошибаюсь, но, кажется, вышло очень сильно.
Нынче Л. Н. был у нас. Приехал верхом. Побыл минут десять, но был очень хорош. Сел на кресло под барометром. Заговорил о доме Черткова, стараясь подыскать оправдания тратам на его постройку. Между прочим, он сказал, что Чертков хочет устроить «pied a terre» (жилище) для сына.
Я сказал: