Как‑то сидели после обеда в саду за столом. Была Мария Александровна. Л. Н. сказал ей:
— Хорошо, Мария Александровна?
— Хорошо, Лев Николаевич, очень хорошо!
— А я, Мария Александровна, счастливей вас.
— Почему?
— Вас никто не ругает, а меня ругают.
Когда взошли наверх, Л. Н. просил Гусева прочитать
— Вот истинно святые мученики, — сказал Л. Н. — В народе идет пробуждение, и удержать его ничем нельзя. Прежде в народе смотрели, что господа, им так и подобает жить господами, а теперь увидали, что все это не так просто и что вовсе им так не подобает жить. И озлобление все растет на моих глазах. Когда мы в саду обедаем, и мимо проезжают мужики с сеном, я вижу в них к нам такое нескрываемое презрение… Я от жары эти дни на заднем дворе занимаюсь (в библиотеке, где окна выходят на двор) и слышу разговоры: «Что им? Не жизнь их, а масленица!»
В тот же вечер Л. Н. сказал:
— Меня черносотенцы ругают (по поводу статьи о смертной казни) и революционеры превозносят, а я, признаюсь, совсем этого не заслужил, я им так же мало сочувствую.
— А возможно, что черносотенцы меня убьют, — прибавил Л. Н.
В этот вечер Л. Н. обыграл меня в шахматы. Последнее время я все выигрывал.
— Вот хорошо, — сказал Л. H., — а то я хотел совсем перестать играть: шахматы вызывают дурное чувство к противнику.
Во время партии Л. Н. сказал мне и Бутурлину:
— Помогай Бог относиться кротко. Вот у меня сестра монахиня, а я все‑таки скажу, какое это ужасное зло — церковно — религиозный обман. Хуже виселиц и тюрем!
