Тому назад 150 250 лет при Царе Петре в деревне Сидоровой Мценского уезда, жил одинокий мужик Карней Іоныч Захаркин. До 1-й ревизии 1713 [года] их было у отца три сына женатых: Липат, Карней и Савелий; но по пословице — один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын. Прошло 6 лет, и остался у отца один средний сын Карней. Меньшего Савелья в первый набор 17... [года] при царе Петре сдали в солдаты. Старшего убило в лесу деревом, сноху выдали замуж за вдовца в орловскую вотчину. Прошло еще 4 года, сам старик Иона захворал и умер; и остался один Карней со старухою-матерью, с женою и тремя девчонками: сам шёст кормиться, а сам друг с женою работать. При старике двор Захаркиных был богатый: было семь лошадей, три коровы, больше двух десятков овец, были и пчелы. Кроме своей жеребьевой земли каждый год старик брал у помещиков своего села землю. В селе было 5 помещиков, и вся земля была чересполосная: на гумне у старика Іоны всегда хлеб за хлеб заходил и были у старика зарыты деньги. Но помер старик, остался Карней на одном жеребью и лошадей, коров осталось у него: две лошади, корова и пять овец.

Работал он не покладая рук, но, как ни хлопотал он, двор все опускался и опускался, и только только он кормился и справлял мирские, государевы и помещичьи подати и кормился с семьею. Так случилось в 1723-м году в самую уборку. С неделю времени шли дожди и отбили от работы, так что к Заговенам вся работа свалилась в одно время; как только разведрилось, мужики все дружно взялись за свозку с поля оставшихся снопов. Возили день и ночь. Урожай ярового в этом году был хорош. Карней на пяти осьминниках нажал девяносто шесть крестцов. Накануне Спаса мужики свозили уж последний овес и на завтра хотели запускать скотину в яровое поле, но у Корнея еще оставались не свожены два осминника. Скотину уже выгнали. Мужики поужинали и поехали в ночное, а Корней все еще возил. Стали уже приставать лошади — кобыла с жеребенком, но Корней все еще возил. Хотелось ему довозить последнее, чтобы не разбила копны скотина, но еще и не поздно было, как отказалась не лошадь, a Марфа брюхатая, на сносе, жена его, подававшая ему на воз снопы из крестов. Снопы ссохлись после дождя, свясла закалянели и разрывались; Марфе, что ни сноп, надо было перевязывать, а то все разрывались на вилках. Сначала шло дело споро, она и перевязывала, и подавала, и Корней только успевал укладывать снопы, которыми заваливала его ловкая к работе Марфа. Но воз уж был до половины наложен, как вдруг Марфа остановилась, оперлась на вилки и застонала.

— Сил моих нету, Карнеюшка, видно нынче я тебе не работница.

— Э! Дуй тебе горой! — проговорил Корней. И сообразив, что баба родить собирается, он плюнул, соскочил с воза, сам увязал его, молча подсобил присевшей у колеса и стонавшей бабе влезть на пустую телегу и свез накладенный воз и бабу домой.

Вдвинув телеги в двор, он кликнул мать, высадил бабу, и стал выпрягать лошадей. Старшая девченка Аксютка его 10 лет, бегавшая за бабкой, вышла к нему на двор, когда он, уж сняв хомуты с лошадей, привязывал их к грядке телеги, чтобы вести в ночное.

— Аксютка! Аксютка. Поди у бабки хлеба возьми, да шубу вынеси, — сказал он девчонке. —

— Я тебе, батюшка, сюда на крылечко и вынесу ужинать. Бабушка велела.

Босоногая шустрая девочка живо вынесла отцу хлеб, чашку и кувшинчик с квасом и огурцов за пазухой. Поставив на крылечко, сбегала за столешником, солью и ножиком. Как большая, собрав ужин, стала у двери. Помолясь Богу, Корней поел и, встав от ужина, взял у девчонки шубу и погладил ее по голове и пошел к лоша лошадям .

— Гляди, опять девку родит, — сказал он себе, вслушиваясь к доносившимся до него из избы стонам. И, кинув шубу на мерина, отвязал лошадей и повел к воротам. Затворив за выведенными на улицу лошадьми скрипучия ворота, он взвалился, чуть поднявшись на ципочки своим худым длинным телом на чалого потного под местом седелки мерина, и, перекинув усталую ногу, уселся половчей на худом, остром хребте лошади и, достав стоявшую в угле чекушку, погнал в ночное.

Ночное сидоровские мужики стерегли сообща с пашутинскими и стерегли строго, потому что в это лето в округе много отбито было разбойниками лошадей у мужиков и помещиков. Выезжая за околицу, Корней вспомнил о том, как под Ильин день слышно было: разбойники ограбили Троицкого помещика и увезли семь подвод награбленного добра. О том, как на прошлой неделе в лесу бабы, ходя за малиной, наткнулись на недобрых людей, как вчерась Терентий — лесник встретил троих с ружьем и на-силу ушел, и задумался о том, где ночуют нынче мужики; вчера ночевали в Скородном и толковали о том, что голодно стало для лошадей и хотели назавтра гнать в Барсуки. Карней приостановил лошадь и стал прислушиваться и приглядываться на правую сторону к Барсукам.

Слухом ничего расслышать не мог Корней. Послышалось ему, что ржут лошади в Скородном, да разобрать нельзя было из за собак, которые, хотя и отстали от него, но все, встревоженные его проездом, еще лаяли у околицы.

— Да и то, — подумал Корней, — может наши лошади ржут, а может дорожные.

Большая дорога из Мценска в Ефремов проходила мимо самого Скородного и летней порой проезжие на ней отпрягали и ночевали. Видеть тоже нельзя было из за пару, который поднимался в лощине. Ночь была светлая и на бугре, как днем, видно было.

— Все одно, — подумал Корней, — прежде заеду в Скородный, окликну ребят, коли нет, и до Барсуков переехать не далече.

И трясясь рысцой на добром мерине, Корней стал спускаться в лощину в молочный туман к мосту. — После ужина вся тяжелая работа целого дня сказалась Корнею, он не чуял ни рук, ни ног: ехал и спал. Спустившись в лощину, Корней, почувствовав, что кобыла дернулась, открыл глаза и оглянулся: на десять шагов перед собой не видать было, но слышно было, что у моста жеребенок, забежав под кручь, и потерял мать и ржал. Корней остановился за мостом и стал звать жеребенка, да кстати и надел шубу на остывшее тело.