[«НАЧАЛА» РОМАНА «СТО ЛЕТ».]

(1877—1879 гг.)

* № 26.

Карней Захаркин и брат его Савелий.

В 1723 году жил в Мценском уезде в деревне Сидоровой в Брадинском приходе одинокий мужик Карней Захаркин. Есть пословица — один сын не сын, два сына — полсына, три сына — сын. Так и было с стариком Захаром, отцом Карнея и Савелья. Было у него три сына — Михайло, Карней и Савелий, а под старость его остался у него один средний Карней: Михайлу убило деревом, Савелья отдали в солдаты и солдатка сбежала и остался старик с одним сыном. Но когда старик помер, Карней остался в доме совсем один с женой, 3-мя девченками и старухой матерью. —

Дом при старике Захаре был богатый, были пчелы, 7 лошадей, 20230 Цыфра: 20 ошибочно зачеркнута. овец, 2 коровы и телка.

Но после старика дом стал опускаться. Как ни бился Карней, — он не мог поддержать дома. Год за годом из 7 продал 4 лошадей, оставил 3, коровы выпали, продал половину овец, чтобы купить корову, пчелы перевелись. Помещик их был231 князь Вяземской, но потом они перешли к Нестерову. Нестеров. Он жил в новом городе Петерб Петербурхе при Царе в большой чести, поместий у него было много, и со всех у него был положен оброк: Сидоровские платили кроме хлеба, ржи, овса, подвод, баранов, кур, яиц, по 10 рублей с тягла. Кроме 10 рублей помещичьих сходило казенных с тягла до 2-х рублей, кроме того раззоряли мужиков подводы и солдатской постой. Так что одинокому мужику было трудно тянуть и, как ни бился Карней, он опустил отцовской дом и еле еле ели ели вытягивал против людей. Он был не любимый сын у отца. Отец не любил его за то, что был угрюмый и грубый мужик. Работа все таже была, как и при отце, с утра до поздней ночи, когда не было ночного или караулов, а когда бывали караулы, ночное или подводы, то приходилось и день и ночь работать. — Работа была все одна, больше работать нельзя было, но и работой он не скучал, но тяжело было то, что и работать и обдумывать и собирать всякую вещь надо было ему же. Бывало соберет и обдумает старик, а теперь все один и один. Тяжело ему было то, что не мог поддержать отцовского дома. С тех пор, как опустился его дом, и перевел он пчел и лишнюю скотину, — он уже лет 7 жил все в одной поре, не ни прибавлялось у него достатку [и] не убавлялось. Был он с домашними сыт, одет, обут, была крыша над головой и тепло в избе, но подняться никак не мог. Но он не роптал и за то благодарил Бога. Грешил он только тем, что скучал о том, что не давал Бог ему ребят. Жена носила уже 7-е брюхо, и не помнил он рабочей поры, чтобы она была без люльки, и все были девочки. Четверых Бог прибрал, и три были живы. Хоть и избывала их жена его, он не обижался на них, но скучал тем, что нечего приждать было. Состареешься, дома некому передать, кроме как зятя в дом принять, — думал он, — и хоть и знал, что грех загадывать, часто думал об этом и всякий раз, как жена родит, спрашивал у бабки, что родила, и плевал, и махал рукой, когда узнавал, что опять девка.

Мужицкая работа самая тяжелая бывает от Ильина дни и до Успенья. В эту пору трудно бывало Карнею, особенно как случится, что в эту пору жена не проста. Так случилось и в этом году. Все надо было обдумать и повсюду поспеть. Еще покосы не докошены и не довожены, поспевает рожь. Только возьмутся за рожь, уж овес сыпется, а пар надо передвоить, семена намолотить, и сеять и гречиху убирать. Случилось в этом году — еще ненастье постояло неделю, отбило от работ и еще круче свалилось все в одно время. Корней все не отставал от людей. Рожь у него была свожена и расставлена для молотьбы, пар передвоен, овса нежатого оставалось полосьминника на дальнем поле. Торопился он свозить последний овес с ближнего поля, куда хотели скотину пускать. Возил он весь день с Марфой и прихватил ночи. Ночь была месячная, видная, и он довозил бы весь, кабы на второй после ужина поездке жена не отказалась. Она в поле, подавая снопы из копны, начала мучать мучаться . Корней сам наклал, увязал один воз, а на другую, пустую телегу посадил ее и свез ее домой. Дома послал мать за бабкой, а сам отпрег и поехал в ночное. Ему в этот день был черед стеречь ночное с соседом Евстигнеем. И с вечера заходил повещать Выборной. —

Спутав своих двух замученных лошадей и пустив их, Карней пересчитал с Евстигнеем всех лошадей, помолился Богу и подошел к мужикам, лежавшим под шубами и кафтанами над лощиной у пашни, и сел у огонька, который развели мужики. Чередные караульщики с дубинами, покрикивая ходили около лошадей в лощине, а остальные уже спали. Не спал только старик и Щербач.

Один из мужиков, карауливших лошадей, лежавших под тулупами, поднялся, почесался и подошел к огню и присел на корточки. Они говорили про солдат. Весь этот месяц шли [?] солдаты [1 неразобр.]

— Мало ли их пропадает. Топерь сказывают, в Перми что их сгорело. Пришли на такое место, что из земли огонь полыхает. Все и погорели, — сказал этот мужик.

Мужик этот был сосед Корнею, звали его234 Анисим Жидков, Павел Шинтяк Юфан Щербач. Он был мужик большой, здоровый, рыжий. Два зуба у него были выбиты, от того и звали его Щербатым.

— Куда уж он их, сердешных, не водил. — Царь то. И то сказывают, что не заправский он Царь, a подмененый. В Стекольном городу.

— Буде, пустое болтать, чего не знаешь, — сказал Евстигней. Верно служивый сказывал, вчера стояло у меня в дому 6 человек и набольший — капрал — называется. У тех суда зачесаны виски, а у этого длинные, здесь как вальки. А человек ученый. Я его про нашего барина спрашивал. Он знает, да говорит, он нынче в беде. Как бы, говорит, вас у него не отобрали.