Так что-то стосковалось мне сегодня по всех вас: и Таня уехала; я даже адреса Сони Мамоновой не знаю; и метель второй день, — буря такая в городе, что же в деревне? Сегодня писем от вас не было. Поша ночевал у меня, сходил утром к Дунаеву, потом со мной часок посидел, а потом уехал. Сегодня же он уехал в Петербург. Сама я второй день из дома не выхожу. Теперь спине лучше, и завтра я выеду по делам. Здоров ли ты, милый Лёвочка, и девочки? Сегодня за все верёвочки мне задёргало сердце: и о вас скучно, и о Лёве, и очернских сыновьях Чернские сыновья — Сергей и Илья Львовичи, жившие в Чернском уезде. соскучилась. Мне, правда, одиноко очень бывает, а с детьми этими четырьмя меньшими — только забота. Самый утешительный из трех — это Миша. Ваничка ужасно мил, но слишком деликатен, и болезненно о нем беспокоишься. Когда мне, как эти дни, слишком тоскливо, — я вспоминаю в зоологическом саду двух белых медведей в клетке, и выражение их глаз, — это ужасно! Вот тоска-то, доведенная до исступления, до последней крайности. Так должно быть в одиночном заключении. И тогда, как всё это вспомнишь, видишь, как грешно и дурно скучать.
Сегодня провела со мной день Лёля Рыдзевская с её сыном. Ее муж уехал в Варшаву до 20-го, а девочка больна, тоже рвота без жара и голова болит. Ваничка хинин принял и сегодня здоров; что-то будет дальше. Филатов велел дать три раза через всякие два дня, а потом привести Ваничку к нему в субботу осмотреть селезёнку, которая очень увеличена.
Ты спрашивал про Фета. Я была у него третьего дня на минутку вечером. Ему лучше, он легче говорит и легче дышет. Похоже, что у него была инфлуенца, но благодаря хорошему желудку, а особенно сердцу, он ее перенес. Еще дыхание трудно, но он уже спит хорошо и лицо не опухше, а совсем спокойное и нормальное. Вот болезнь, которую я боюсь, — это инфлуенца. Я бы её двух дней не вынесла с своим дыханием и сердцем. Т. е. боюсь не в смысле смерти, а того, что не даст опомниться, в роде холеры. — Поша мне говорил, что вы совсем не собираетесь в Москву. Я и понимаю, что вам покойнее и лучше в Ясной, т. е. тебе. Но мне жалко, что жизнь девочек поглощена их обязанностями. Неужели так они никогда и не будут жить своей личной жизнью? Мы не должны задавливать их молодое существование своими эгоистическими, старческими существованиями. Надо это всегда помнить, надо им помогать и любить, сколь возможно, бескорыстно, а не для своих целей. Я не говорю, что для этого непременно их надо в Москву везть. Совсем нет; надо только чутко прислушиваться, что им нужно для их счастья. Мне их что-то так жаль стало. То сидели в Бегичевке, то сидят в Ясной одни, живя только ограниченным интересом не своей, а чужой жизни, им не могущей быть вполне понятной, так как для полного понимания еще почти пол века просто возрастом надо подвинуться. А годы идут и молодость тоже. ВотТаня уехала
Таня уехала. Т. Л. Толстая уехала в Тулу и оттуда в имение Мамоновых. , и Маша рвется хоть в Бегичевку выскочить — видно им не вмоготу. Прощай, Лёвочка, боюсь, что тебе всё это неприятно, но я, как мать, обо всех детях скорблю. Ты спросишь: «а обо мне?» Да ведь ты бежишь от счастья. Тебя любят, с тобою жить находят счастьем, ты ничем не дорожишь, тебе ничего не нужно. Как же жалеть тебя? Больше любви — ничего дать нельзя.
Завтра писать не буду.
№ 278
1892 г. Ноября 9. Москва.
Ты в первый раз написал мне, милый Лёвочка,письмо, в котором я почувствовала твое сердце
письмо, в котором я почувствовала твое сердце — от 7 ноября; в нем Толстой писал: «мне [...] тебя ужасно жалко за твою осеннюю тоску, да еще в Москве и нездоровой». , и мне стало сразу легко и весело, точно опять вся жизнь осветилась. Ты совершенно прав, что нам никому нельзя друг на друга сердиться, и особенно нам, старикам, не следует этого делать. Надо спокойно ко всему относиться и помнить, что в основе наших отношений есть твердая любовь друг к другу, — и это главное. — Не могу никак отделаться от всяких физических влияний. Испуг мой при заболевании Ванички, ссора с Таней — всё это повлияло на мои женские дела. Два дня проходила, согнувшись от боли в пояснице, потом целую ночь вовсе не спала, а потом пришло гораздо раньше срока. Всё это произвело такую тоску, волнение, беспокойство, что просто беда. — Твое письмо меня сегодня отрезвило и утешило. Я, правда, очень быстро перехожу от одного настроения к другому, но в сущности, право, я вас всех горячо люблю, и всё остается на словах, — а на деле всегда постараюсь сделать, чтоб вам было хорошо. Разве уж не совладаю с своим расстройством физическим, которое меня так путает часто.
Вчера я писала тебе, точно упрекая за девочек, и мне очень жаль, если я тебе сделала больно. Но мне их стало вдруг ужасно жаль, и страшно за их будущность.
У нас теперь все здоровы, снег идет и кое-кто выехал на санях. Я четыре дня сидела дома по нездоровью, и еще просижу; лучше не двигаться и быть нормальной, чем делать дела, покупки и пр. и быть в ненормальном состоянии. Теперь, я надеюсь, что налажусь: самая осенняя пора — перевалила. Я когда-нибудь осенью или умру или убьюсь. Это вроде периодического сумасшествия.
Amiel велит жить иногда совсем праздно, и велит радоваться. — Надо постараться так жить. — Метель поднимается ужасная. Что-то у вас делается? У нас третий день метель. Известите хоть телеграммой о приезде Тани. Меня тоже немного беспокоит её отъезд в такую погоду. И никто не написал, где именно слезает Таня и сколько верст их именье от железной дороги? Целую тебя и Машу, и Таню, если она вернулась. Пусть Маша не ездит в метель, и когда поедет, чтоб помнила наше общее правило: никогда в метель никуда не двигаться. Дай бог вам всем быть здоровыми и благополучными.
Сегодня отчёт Лёвы, весь урезанный, напечатали наконец.
