Я тебе очень благодарна, что ты мне написал откровенно, и что послал листок. Всегда лучше знать всю правду. Приспособляешься и сердцем и жизнью ко всему. Не сочти и мое письмо за пререкания. Тебе хочется как можно теснее и любовнее жить со мной. А мне-то, ведь, еще во сто раз этого больше хочется. Но как же это устроить врозь?
Целую Машу и Таню, если она приехала. У нас все здоровы, только Ваничка вял и бледен. Целую тебя.
№ 281
14 ноября 1892 г. Москва
Сейчас, вечером, получилаписьмо от Маши и от тебя Письмо от [...] тебя — от 12 ноября., милый Лёвочка. Я рада, что вы не поехали в Пирогово, очень меня мучило вчера, что вы поедете. Тут, в Москве, метель, ветер резкий, холодный и 11 гр. мороза. Что же в поле? О Маше я ни минуты не спокойна. Поскачет одна, в метель, шубы у ней хорошей нет, некому вспомнить и позаботиться о ней: вернулась ли она, — и некому посоветовать. А холод там, должно быть, ужасный. Рязанские поезда второй день опаздывают от метелей. Она опять не исполнила моей просьбы остановиться у Мордвиновых. Что с ней поехала Марья Кирилловна, — это приличнее; но она с своими амурами ни на что не будет полезна. Ну, да что бог даст; я бы ее так не пустила, если б моя воля что-либо значила для нее; и пока не воротится, ни минуты нельзя быть покойным насчёт её. —Ты пишешь про себя, что ты стар Ты пишешь [...], что ты стар. Толстой писал 9 ноября: «Книга, пасьянс, чай, письма, мысли свои о хорошем, серьезном, о предстоящем большом путешествии туда, откуда никто сюда не возвращается». . Во-первых, осенью все старее, чувство, что всё в положеньи умиранья, оно и естественно это испытывать вместе с природой. А, во-вторых, без меня ты живо состареешься, я передаю тебе, — делюсь с тобой моими остатками молодости, — и со мной и с маленькими ты бодрей. Только бы здоров был. А, в-третьих, — ты, верно, мало и дурно питаешься. На овощах одних, т. е. на воде, иначе говоря, — человек бодр быть не может, особенно привыкший питаться всю жизнь содержательной пищей. И Дунаев, и я, мы тебе очень советуем есть яйца.
Башлык высылаю тебе завтра почтой, в Ясенки; посылкой просто.
Сижу дома в страшном насморке. Весь день сегодня читала, вечером играла с Мишей, он очень увлекается скрипкой, и мне это так весело. Саша и Ваничка всегда сочувствуют, или сидят, слушают, или тихо пляшут с куклами. Ваничка, когда играют вальс Chopin, всегда выкрикивает: «вот мой любимый», и бьет пальчиками в такт. — Сейчас пробовала Андрюше помочь писать изложение. Но всякий мой совет он встречал ворчанием, собирая на лбу злые складки. Жалкое, неприятное создание. Это мне большое горе — Андрюша. Столько жертв, усилий, стараний, — даже трат, — и ничего: ни ума, ни таланта, ни даже доброты!
Вчера до половины четвертого ночиписала свою повесть
писала свою повесть — «По поводу Крейцеровой сонаты»; о ней см. в вводной статье.
Следующее письмо от 18 ноября не печатаем. . Если бы ее когда напечатали, то неумелостью она может провалиться, но горячностью, искренностью и правдивостью — она может и впечатление произвести на людей. — Но много еще работы, нужно отделать. Я ее не сочиняю, пишу только, когда не могу иначе, и бросаю на долго, если не хочется писать. Так, может быть, никогда и не кончу.
Прошли ли зубы Тани? Не ездите в Пирогово, ведь между первым и двенадцатым вся семья Толстых переедет в номера Базилевского на Кисловке; тогда будете видаться, они не менее двух месяцев проживут тут.
Получила для голодающих 200 р. от «Русских ведомостей», 300 от Коптевой из Цюриха, 622 за «Плоды просвещения» и еще 75 от «Русских ведомостей». Итого, слава богу, более тысячи, которые и передам Павлу Иванычу при свиданьи. — Попов не был, да и не нужен он мне. Тепло ли у вас? Окна ведь не замазаны. Я думаю, вам плохо жить в матерьяльном отношении. И чего вы сидите, как в берлоге? Даже смешно.
Таня, целую тебя и очень рада буду тебя видеть. Я по тебе всегда скучаю, и тебя мне всегда особенно жаль. Что твои зубы? Когда приедешь, опять займись ими. Прощай.
