Народ не пошел на работу, и толпились у дворов отъезжающих. — Погода стояла теплая. Скотина 3-й день уж ходила в поле и

№ 9.

В селе Никольском на Зуше была сходка. Это было вечером, в весенний Егорий. Шесть семей выходили на новые земли, и старики третий раз судили о том, как их выпустить. Сходка, как всегда, сошлась на углу проулка, где просохла и притопталась хороводами земля. Весь народ собрался на сходку, и все толпились и слушали. В середине сходки сцепились, спорили Тит Ермилин, грубый мужик, большой, черный, как цыган, с густой, курчавой бородой, и Никифор, бывший сборщик, худощавый мужик, грамотный и обходительный. Никифор выходил на новые земли; он спорил с Титом за то, что Тит налагал на выходцев еще за три года подати.

— Вы земли покидаете нам неродимые, — говорил Тит, грозно хмурясь. — От хороших земель бы не ушли. А подати-то на нас навалятся. Добро бы земли хорошия оставляли, а то кто идет? Голь. Давыдка Козлов — его пашня ненавожена от роду. Не пахана второе лето лежит. Макарычевы еще того хуже. Болхина Гаврюхи? Так она и лесом заросла, а податями нас не помилуют, не спросят, хороши ли, дурны [ли] земли, а денежки с души по 7 рублей подай хорошия. Ты, небось, счетчик — учел, много ли тебе расхода станет проезд, a мирское дело не учел.

Никифор давно собирался говорить, но Тит все перебивал его. Теперь Макарычев Дмитрий, угрюмый, широкоплечий мужик, с редкой бородой и в оборванном зипуне, подпоясанном веревкой, перебил Тита. Дмитрий тоже уходил на новые земли.

— Грех тебе, Тит, — выступая на середку, сказал он дрожащими губами. — Отпустил нас мир православный, что же ты мир колобродишь.

«Что же делать, разобрать надо». «Тит дело говорит». «Они уйдут, a отвечать мы будем», заговорили голоса.

Никифор выступил наперед, запахивая свой дранный новый кафтан.

— Велите слово сказать, старички, — проговорил он, по-старинному прямо и низко кланяясь на все 4 стороны. — Тит Евсеич нас корит, что мы будто выходим, на мир тяготу сваливаем. — Мы в миру выросли, миром вскормлены, вспоены, нам мир забывать нельзя. Не мы с своей головы вздумали на новые места идти. На то царский указ был, чтобы селился христианский народ на татарския земли. Положил нам Бог на душу идти — мы собрались и у мира спросились. Мы не тайком шли, мы спрашивались. Что мир приказал, то мы исполняли. Мы себя очистили, за год внесли, последние животы пораспродали. — Кто же заплатил? Я да дядя Дементий. Мы за всех отдали. Что пòтом да кровью собирали, последнее отдали за товарищей. Тит Семеныч говорит: «Вы, мол, уйдете, а за вас плати подати да рекрутства отбывай». Неправда, Тит Семеныч. Кто уходит? Дядя Дементий с достатком да я, может тоже, пока Бог грехам терпел, плателыцик был, а то кто же идет? Козлов, Макарычев, Болхин Гаврюха да Савостьян. Что же, они разве дома плательщики были? И прежде за них платили, а теперь мы вам за них сполна выплатили. А что насчет рекрутства, то неверно. Мы разве из России куда уйдем, мы там, если Бог позволит живыми быть, там отбывать будем, a здесь наши души сложатся. Мир православный, не накладывайте нам тяготу лишнюю, грех будет. Что же нам разве последние повозки да коней продать, так с чем же и пойдем, а мы все тут.

— Бог с ними. Грех, ребята! Что дело, то дело, — заговорили в народе.

— Как же все тут — заговорил, еще мрачнее хмурясь Тит. — Дементий, небось, 100 колодок пчел продал. Я чай, сундук денег везет. Да что и говорить, мне его денег не нужно. Дай Бог ему. А только не пошел бы он на новые места, чего ему идти? Первый двор на селе был. Мы знаем, зачем он идет. Кабы у него не было 3-х сынов на очереди, он бы не пошел, а он нынче уйдет, а осенью за моего сына возьмутся, а не за моего, за другого через очередь. Толкуй, ты!

— Оно дело! Дядя Дементей, небось, догадлив. Что дело, то дело. Он очисти рекрутчину и иди, — заговорили в народе. —

— Грех будет, православные!..

— Да вот грех. Он где, дядя Дементей? Чего он не пришел, — заговорил Тит.

Толпа от угла стала раздвигаться. Дядя Дементей сидел на углу, на завалинке, облокотясь на костыль, и слушал. Он встал во весь свой высокий рост и, опустив голову, хромая, вышел в круг. Он снял большую старинную шапку с седевших густых волос и поклонился.