Графиня не отвѣчала, а слезы текли у нея изъ глаз. Сколько ни ласкалъ и ни допрашивалъ ея Графъ, она не сказала ему, о чемъ она плачетъ; а плакала все больше и больше.
Оставь ее, человѣкъ безъ сердца и совѣсти. Она плачетъ именно о томъ, что ты ласкаешь ее, что имѣешь право на это; о томъ, что отрадныя мечты, наполнявшія ея воображеніе, разлетѣлись, какъ паръ, отъ прикосновенія действительности, къ которой она до нынѣшняго вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна съ той минуты, какъ она поняла возможность истинной любви и счастія.
«Что, скучаешь? любезный сын», — сказал Князь Корнаков Сереже, который с каким-то странным выражением равнодушия и беспокойства ходил из комнаты в комнату, не принимая участия ни в танцах, ни в разговорах.
«Да, — отвечал он улыбаясь, — хочу уехать».
«Надеюсь, ты здесь не остаешься ужинать, Корнаков?» — спросил проходивший в это время с шляпой в руках твердым, уверенным шагом через толпу, собравшуюся у двери, толстый, высокий мущина лет 40, с опухшим, далеко некрасивым, но чрезвычайно нахальным лицом.
«Ты кончил уж партию?»
«Слава Богу, успел до ужина и бегу от фатального маионеза с русскими трюфелями, тухлой стерляди и тому подобных любезностей»... кричал он почти на всю залу. —
«Где ты будешь ужинать?»
«Или у Трахманова, ежели он не спит, или в Новотроицком; поедем с нами. Вот и Аталов едет». —
«Что, поедем, Ивин?» — сказал Князь Корнаков. — Вы знакомы?» прибавил он толстому Господину. —
Сережа сделал отрицательный знак головою. —
«Сергей Ивин, сын Марьи Михайловны», — сказал Князь.
«Очень рад, — сказал толстый господин, не глядя на него, подавая свою толстую руку и продолжая идти дальше. — Приезжайте же скорей». —
