НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ
И НЕОКОНЧЕННОЕ

** СВЯТОЧНАЯ НОЧЬ.

(1853)

I.

В одну из ясных, морозных январских ночей Святок 18.... года, вниз по Кузнецкому Мосту, дробной рысью катилась извощичья карета на паре худых разбитых лошадей. —

Только темносинее высокое небо, усеянное пропадающими в пространстве звездами, заиндевшая борода кучера, захватывающий дыхание, щиплющий за лицо воздух и скрип колес по морозному снегу напоминали те холодные, но поэтические Святки, с которыми мы с детства привыкли соединять какие-то смутные чувства — любви к заветным преданиям старины, темным народным обычаям и — ожидания чего-то таинственного, необыкновенного....... —

Нет ни белых громадных сугробов сыпучего снега, занесшего двери, заборы и окна, ни узких, пробитых около них тропинок, ни высоких черных дерев с покрытыми инеем ветвями, ни безграничных ярко-белых полей, освещаемых светлой зимней луной, ни чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здесь высокие неприятно-правильные дома с обеих сторон закрывают горизонт и утомляют зрение однообразием; равномерный городской шум колес не умолкает и нагоняет на душу какую-то неотвязную, несносную тоску; разбитый, навозный снег покрывает улицы и освещается кое-где ламповым светом, падающим из цельных окон какого-нибудь магазина, или тусклыми фонарями, которые, приставляя лесенку, поправляет засаленный будочник: все составляет резкую и жалкую противоположность с блестящим, безграничным покровом Святочной ночи. Мир Божий и мир человеческий.

Карета остановилась у освѣщоннаго магазина. Изъ нея выпрыгнулъ выпругнул. стройный, хорошенький мальчик — лет 18 на вид — в круглой шляпе и шинели с бобровым воротником, из-за которого виден был белый бальный галстук, и, звеня колокольчиком, торопливо вбежал в дверь.

«Une paire de gants, je vous prie»,113 [«Пару перчаток, пожалуйста»,] — отвечал он на вопросительный «Bonsoir, Monsieûr»,114 [Добрый вечер, сударь,] которым встретила его худощавая француженка из-за конторки.

«Vot’numerô?»115 [Ваш номер?]

«Six et demi»,116 [Шесть с половиной,] — отвечал он, показывая маленькую, почти женски-нежную руку. —

Молодой человек, казалось, куда-то очень торопился; он, прохаживаясь по комнате, стал надевать перчатки так неосторожно, что разорвал одну пару; с детским движением досады, показывавшем в нем однако энергию, швырнул ее на землю и стал растягивать другую. —

«Сын мой, это вы? — послышался приятно-звучный, уверенный голос из соседней комнаты, — войдите сюда».

Молодой человек по звуку голоса и еще более по названию сына тотчас узнал своего знакомого и вошел к нему. —

Это был высокий мущина, лет 30, чрезвычайно худой, с рыжими бакенбардами, проходящими по середине щок до концов рта и начала острых воротничков, длинным сухим носом, спокойными, впалыми, голубыми глазами, выражающими ум и насмешливость, и чрезвычайно тонкими, бледными губами, которые, исключая того времени, когда открывали прекрасные мелкие зубы, складываясь в выразительную, симпатичную улыбку, лежали всегда как-то особенно важно и строго. Он сидел, вытянув длинные ноги, перед большим трюмо, в котором, казалось, с удовольствием рассматривал отражавшуюся стройную фигуру молодого человека, и предоставлял полную свободу выказать свое куафёрское искусство Мосьё Шарлу, который, ловко поворачивая в помадных руках щипцы и покрикивая на Эрнеста, подававшего их, давал, по своему выражению, «un coup de peigne à la plus estimable de ses pratiques».117 [Прикосновение гребня своему самому уважаемому клиенту.]

«Что? на бал? любезный сын». —

«Да, а вы, Князь?»

«Тоже должен ехать; видите», — прибавил он, указывая на белый жилет и галстук, таким недовольным тоном, что молодой человек с удивлением спросил его: неужели он не хотел ехать? и что бы он делал в таком случае целый вечер?

«Спал бы», — отвечал он равнодушно и без малейшей афектации.

«Вот этого я не могу понять!»

«И я тоже не понимал лет 10 тому назад: лет 10 тому назад я готов был проскакать 300 верст на перекладных и не спать 10 ночей для одного бала; но тогда я был молод, разумеется, влюблен на каждом бале, а — главное — тогда мне было весело; потому что я знал, что я хорош, что, как меня ни поверни, никто не увидит ни лысины, ни накладки, ни вставленного зуба........»

«А вы за кем волочитесь? сын мой», — прибавил он, вставая перед зеркалом и оправляя воротнички рубашки.

Этот вопрос, сделанный самым простым разговорным тоном, казалось, очень удивил молодого человека и привел в такое замешательство, что он, краснея и запинаясь, едва мог выговорить: «я ни за... я ни.. когда еще не волочился».

«Виноват, я и забыл, что в ваши года не волочатся, а влюбляются, так скажите мне по крайней мере, в кого влюблены?»

«Знаете, Князь, — сказал молодой человек улыбаясь, — что я даже не понимаю, что такое значит: волочиться, faire la соur...»118 [ухаживать...]

«Я вам сейчас объясню — вы знаете, что такое быть влюблену?»

«Знаю».

«Ну так, волочиться значить делать совершенно противное того, что делают влюбленные — понемногу рассказывать про свою любовь и стараться, чтобы в вас были влюблены; одним словом, делать противное тому, что вы делаете в отношении к милому дебардеру, в которого вы влюблены».

Молодой человек покраснел еще раз.

«Нынче утром мы с вашей кузиной говорили про вас, и она открыла мне вашу тайну. — Почему вы до сих пор не представлены?»

«Не было случая».

«Как можно, чтобы не было случая; нет, скажите лучше, что не можете решиться; я знаю, истинная, а в особенности первая любовь стыдлива. Это нехорошо».

«Кузина нынче обещала представить меня», — сказал молодой человек детски-застенчиво улыбаясь.

«Нет, позвольте мнЊ вас представить, любезный сын; поверьте, что я это сделаю лучше, чем ваша кузина; и посмотрите, с моей легкой руки, — прибавил он, надевая шинель и шляпу. — Поедем вместе».

«Для того, чтобы иметь успех у женщин, — продолжал он докторальным тоном, проходя к двери, не замечая ни поклонов Мосьё Шарля, ни улыбочки «demoiselle de comptoir»,119 [кассирши,]
слушавшей его, — для того, чтобы иметь успех у женщин, нужно быть предприимчиву, а для того, чтобы быть предприимчиву, нужно иметь успех у женщин, в особенности в первой любви; а для того, чтобы иметь успех в первой любви, нужно быть предприимчиву. Видите, «cercle vicieux».120 [«заколдованный круг».]

II.

Молодого человека звали Сережей Ивиным. Он был прекрасный мальчик, с душой юной, неотуманенной еще поздним сознанием ошибок, сделанных в жизни; следовательно, с светлыми мечтами и благородными побуждениями. Окончив курс в Училище...... совершенным ребенком душою и телом, он приехал в Москву к своей матери — милейшей женщине старого века и любившей его так, как может любить мать единственного сына, которым гордится.

Приехав в Москву, он как-то невольно и незаметно для самого себя очутился как дома в добродушном и — ежели можно так сказать — фамильном московском свете, в который люди с известным рождением, несмотря на их внутренния качества, принимаются во всех отношениях как свои и родные; в особенности же — доверчиво и радушно, когда они, как Ивин, не имеют еще для этого света неизвестного прошедшего. Трудно сказать, было ли это для него счастием или нет; с одной стороны свет доставлял ему много истинных наслаждений, a уметь наслаждаться в ту пору молодости, когда каждое отрадное впечатление с силой отзывается в юной душе и заставляет дрожать свежия струны счастия, уже большое благо; с другой же стороны свет развивал в нем ту страшную моральную заразу, прививающуюся к каждой части души, которая называется тщеславием. — Не то светское тщеславие, которое никогда не довольно тем кружком, в котором оно живет, a вечно ищет и добивается другого, в котором ему будет тяжело и неловко. Московский свет особенно мил и приятен тем, что он дружен и самостоятелен в своих суждениях; ежели человек раз принят в нем, то он принят везде, обсужен всеми одинаково, и ему нечего добиваться: живи, как хочешь и как нравится. Но у Сережи, несмотря на то, что он был умный и энергический мальчик, было тщеславие молодости. Смешно сказать, он, — лучший московский танцор, — мечтал о том, как бы ему попасть в скучную партию — по полтине — Г. О., о том, как бы ему, невинному и стыдливому как девушка, — попасть на скандалезные вечера Г жи З. и сойдтись на ты с старым, сально-развратным холостяком Долговым. Прекрасные мечты любви, дружбы и смешные планы тщеславия с одинаковою прелестью неизвестности и силою увлечения молодости наполняли его воображение и как-то странно путались в нем.

На балах нынешней зимы, которые были для него первыми в жизни, он встречал Графиню Шöфинг, которую Князь Корнаков, дававший всем прозвища, называл почему-то милым дебардером. Одинъ разъ онъ танцовалъ противъ нея, глаза его встретились съ простодушно-любопытнымъ взглядомъ Графини, и взглядъ этотъ такъ поразилъ его, доставилъ столько наслажденія, что онъ не могъ понять, какъ прежде не былъ безъ памяти влюбленъ въ нее, и внушилъ, Богъ знаетъ почему, столько страха, что онъ сталъ смотрѣть на нее какъ на существо необыкновенное, высшее, съ которымъ онъ недостоинъ имѣть ничего общаго, и поэтому нѣсколько разъ убѣгалъ случаевъ быть ей представлену.

Графиня Шöфингъ соединяла въ себѣ всѣ условія, чтобы внушить любовь, въ особенности такому молодому мальчику, какъ Сережѣ. Она была необыкновенно хороша и хороша какъ женщина и ребенокъ: прелестные плечи, стройный гибкій станъ, исполненные свободной граціи движенія и совершенно дѣтское личико, дышащее кротостью и веселіемъ. Кромѣ того, она имѣла прелесть женщины, стоящей въ главѣ высшаго свѣта; a ничто не придаетъ женщинѣ болѣе прелести, какъ репутація прелестной женщины. — Графиня Шöфингъ имѣла еще очарованіе, общее очень немногимъ, это очарованіе простоты — не простоты, противуположной афектаціи, но той милой наивной простоты, которая такъ рѣдко встрѣчается, что составляетъ самую привлекательную оригинальность въ свѣтской женщинѣ. Всякій вопросъ она дѣлала просто и также отвѣчала на всѣ вопросы; въ ея словахъ никогда не замѣтно было и тѣни скрытой мысли; она говорила все, что приходило въ ея хорошенькую умную головку, и все выходило чрезвычайно мило. Она была одна изъ тѣхъ рѣдкихъ женщинъ, которыхъ всѣ любятъ, даже тѣ, которые должны бы были завидовать.

И странно, что такая женщина отдала безъ сожалѣнія свою руку Графу Шöфингъ. Но вѣдь она не могла знать, что кромѣ тѣхъ сладкихъ любезностей, которые говорилъ ей ея женихъ, существуютъ другія рѣчи, что кромѣ достоинствъ — отлично танцовать, прекрасно служить и быть любимымъ всѣми почтенными старушками — достоинства, которыми вполнѣ обладалъ Г. Шöфингъ — существуютъ другія достоинства, что кромѣ той приличной мирной свѣтской жизни, которую устроилъ для нея ея мужъ, существуетъ другая жизнь, въ которой можно найдти любовь и счастіе. Да кромѣ того, надо отдать справедливость Г. Шöфингъ, лучше его не было во всѣхъ отношеніяхъ жениха; даже сама Наталья Аполоновна сказала въ носъ: «c’est un excellent parti, ma chère».121 [это прекрасная партия, моя дорогая.] Да и чего ей желать еще? всѣ молодые люди, которыхъ она до сихъ поръ встречала въ свѣтѣ, такъ похожи на ея Jean и, право, нисколько не лучше его; поэтому влюбиться ей в голову не приходило — она воображала, что любитъ своего мужа, — а жизнь ея сложилась такъ хорошо! она любитъ танцовать и танцуетъ; любитъ нравиться и нравится; любитъ всѣхъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, и ее всѣ очень любятъ. —

III.

Зачем описывать подробности бала? Кто не помнить того странного, поразительного впечатления, которое производили на него: ослепительный свет тысячи огней, освещающих предметы со всех сторон и ни с одной — не кладущих тени, блеск брильянтов, глаз, цветов, бархата, шолку, голых плеч, кисеи, волос, черных фраков, белых жилетов, атласных башмачков, пестрых мундиров, ливрей; запаха цветов, душков женщин; звуков тысячи шагов и голосов, заглушаемых завлекательными, вызывающими звуками каких-нибудь вальсов или полек; и беспрерывное сочетание и причудливое сочетание всех этих предметов? Кто не помнит, как мало он мог разобрать подробности, как все впечатления смешивались, и оставалось только чувство122 Перед этим словом зачеркнуто то же слово: или или веселья, все казалось так легко [?], светло, отрадно, сердце билось так сильно, или казалось ужасно тяжело, грустно.

Но чувство, возбуждаемое балом, было совершенно различно в двух наших знакомых.

Сережа быль так сильно взволнован, что заметно было, как скоро и сильно билось его сердце под белым жилетом, и что ему отчего-то захватывало дыхание, когда он вслед за К Князем Корнаковым, пробираясь между разнообразною, движущеюся толпою знакомых и незнакомых гостей, подходил к хозяйке дома. Волнение его еще усилилось в то время, когда он подходил к большой зале, из которой ясней стали долетать звуки вальса.123 Окончательный текст получился путем вычеркивания и исправления из следующего первоначального: звуки одного из тех новых вальсов, которые столько же слабы в музыкальном, сколько хороши в бальном отношении. Въ залѣ было и шумнѣе, и свѣтлѣе, и тѣснѣе, и жарче, чѣмъ въ первой комнатѣ. Онъ отъискивалъ глазами Графиню Шофингъ, ея голубое платьѣ, въ которомъ онъ видѣлъ ее на прошедшемъ балѣ. (Впечатлѣніе это было такъ еще свѣже въ его воображеніи, что онъ не могъ себѣ представить ее въ другомъ платьѣ.) Вотъ голубое платье; но это не ея волосы; это какіе-то дурные рыжіе волосы, и какіе плечи и грубыя черты: какъ могъ онъ такъ ошибиться? Вотъ вальсируетъ женщина въ голубомъ; не она ли? Но вотъ вальсирующая пара поровнялась съ нимъ, и какое разочарованіе! Хотя эта женщина очень недурна; но ему она кажется хуже грѣха смертнаго. Такъ трудно какой бы то ни было красотѣ выдержать сровиеніе съ развившимся въ его воображеніи во всей чудной прелести воспоминанія образомъ его любви. Неужели ея еще нѣтъ? Какъ скучно, пусто на балѣ! Какія у всѣхъ несносныя скучающія лица! И зачѣмъ, кажется, собрались они всѣ? Но вотъ кружокъ, отдѣльный отъ всѣхъ другихъ; въ немъ очень немного дѣйствующихъ лицъ; но зато какъ много зрителей, смотрящихъ съ завистью, но не проникающихъ въ него. И странно, почему эти зрители, несмотря на сильнѣйшее желаніе, не могутъ переступить эту границу, этотъ волшебный кругъ. Сережа пробирается въ середину кружка. Тутъ у него больше знакомыхъ, нѣкоторые издалека улыбаются ему, другіе подаютъ руки; но кто это въ бѣломъ платьѣ съ простой зеленой куафюркой на головѣ стоитъ подлѣ высокаго К[нязя] Корнакова и, закинувъ назадъ русую головку, наивно глядитъ ему въ глаза и говоритъ съ нимъ? Это она! Поэтическій образъ женщины въ голубомъ платьѣ, который съ прошлаго бала не выходилъ изъ его воображенія, мгновенно замѣняется образомъ, который кажется ему еще прелестнѣе и живѣе — той-же женщины въ бѣломъ платьѣ и зеленой куафюркѣ. Но отчего-же ему вдругъ дѣлается неловко? Онъ не знаетъ хорошенько: держать ли шляпу въ лѣвой или въ правой рукѣ, съ безпокойствомъ оглядывается вокругъ себя и отъискиваетъ глазами кузину или хорошаго знакомаго, съ которымъ-бы онъ могъ заговорить и скрыть свое смущеніе; но на бѣду всѣ окружающіе его лица ему незнакомы, и ему кажется, что въ выраженіи лицъ ихъ написано: «comme le petit Ivine est ridicule!»124 [«как он смешон, маленький Ивин!»] Слава Богу, кузина подзывает его, и он идет вальсировать с ней. — Князь Корнаков, напротив того, также спокойно, раскланиваясь знакомым мущинам мущчинам и женщинам, проходил первые комнаты, входил в большую залу и присоединялся к отдельному кружку, как бы он входил в свою спальню, и с темь же предзнанием того, что он должен встретить, с которым чиновник, приходя в Отделение, пробирается в знакомый угол к своему столу. Он так хорошо знает каждого, и его все так хорошо знают, что у него для каждого готово занимательное, забавное или любезное словечко о том, что интересует его. Почти с каждой есть начатой разговор, шуточка, общия воспоминания. — Для него ничто не может быть неожиданностью: он слишком порядочный человек й живет в слишком порядочном кругу, чтобы с ним могло случиться что нибудь неприятное; ожидать же удовольствия от бала он давно уже отвык. Ему не только не тяжело и не неловко, как Сереже, проходить через эти 3 гостиные, наполненный народом, а несносно видеть все одни знакомые лица, давно оцененные им, и которые,126 После слова: которыя в подлиннике: ни в что бы он ни делал, с своей стороны никак не переменили бы о нем мнение, к которым, однако, нельзя не подойдти и, по какой-то странной привычке говорить, не сказать неинтересных ни для того, ни для другого слов, несколько раз уже слышанных и сказанных. Он так и делает; но всетаки скука — преобладающее в его душе чувство в эти минуты. в эти минуту. Даже единственный интересъ человѣка, какъ Князь, не принимающаго прямаго участія въ балѣ, т. е. не играющаго и не танцующаго, — наблюденія, ни въ какомъ отношеніи не могутъ представить ему ничего ни новаго, ни занимательнаго. Подойдетъ-ли онъ къ разговаривающимъ групамъ въ гостинныхъ, они составлены все изъ тѣхъ-же лицъ, канва разговора ихъ все та-же самая: вотъ Д., имѣющая репутацію московской красавицы, платье ея, лицо, плечи, все прекрасно безукоризненно; но все то-же пошло-безстрастное выраженіе во взглядѣ и постоянной улыбкѣ, и ея красота производитъ на него впечатлѣніе досады; около нея, какъ и всегда, увиваются: молодой М., про котораго говорятъ, что онъ, правда, дуренъ, но за то чрезвычайно остроум[енъ], милъ; онъ въ душѣ находитъ, что Д. самая несносная женщина въ мірѣ; но волочится за ней только потому, что она первая женщина въ московскомъ свѣтѣ; петербургскій щеголь Ф., который хочетъ смотрѣть свысока на московскій свѣтъ и котораго за это никто терпѣть не можетъ, и т. д. Вотъ миленькая московская барышня Annette З., которая, Богъ знаетъ почему, не выходитъ столько времени замужъ, слѣдовательно, тутъ-же гдѣ-нибудь и послѣдняя ея надежда, баронъ со стеклушкомъ и дурнымъ французскимъ языкомъ, который цѣлый годъ сбирается на ней жениться и, разумѣется, никогда не женится. Вотъ маленькій черномазый адъютантикъ съ большимъ носомъ, который въ полной увѣренности, что любезность въ нынѣшнемъ вѣкѣ состоитъ въ томъ, чтобы говорить непристойности, и помирая со смѣху разсказываетъ что-то старой эманципированной дѣвѣ Г... Вотъ старая толстая Р......, которая такъ долго продолжаетъ быть неприличною, что это перестало быть оригинальнымъ, a сдѣлалось просто гадко и всѣ отшатнулись отъ нея; около нея вертятся еще, однако, какой-то армейскій гусаръ и молоденькій студентъ, воображающіе, бѣдняги, подняться этимъ во мнѣніи свѣта. Подойдетъ ли къ карточнымъ столамъ, — опять на тѣхъ-же мѣстахъ, что и 5 лѣтъ тому назадъ, стоятъ столы и сидятъ тѣ же лица. Бывшій откупщикъ не похудѣлъ нисколько, играетъ также хорошо и неучтиво. Старый Генералъ какъ и всегда платитъ дань маленькому сухому человѣчку, который сгорбившись надъ столомъ Даже пріемы тасовать, сдавать карты, сбирать взятки [2 неразобр.] и говорить игорные шуточки каждого давно известны ему. Вот старый Генерал, с которого берут постоянную дань, несмотря на то, что он сердится и кричит на всю комнату, особенно сухой человечек, который, сгорбившись, молча сидит перед ним и только изредка изъподлобья взглядывает на него. Вот молодой человек, который тем, что играет в карты, хочет доказать, что все ему надоело. Вот три старые барыни поймали несчастного партнёра по 2 копейки, и бедный готов отдать все деньги, что у него есть в кармане, — отступного.

Корнаков подходит к столам, желает выигрывать; одни не замечают его, другие не оглядываясь подают руки, третьи просят присесть....... Пойдет ли в залы, где танцуют: вот вертятся 5 или 6 студентов, два приезжих Гвардейца и вечные недоросли, молодые по летам, но состаревшиеся на московском паркете — Негичев, Губков, Тамарин, два или три устаревшие московские льва, которые уже не танцуют, а только любезничают, или ежели решаются пригласить даму, то делают с таким выражением, которое можно перевести так: посмотрите, как я резвлюсь.

Вот в кругу кавалеров стоят как и всегда неизвестные, неподвижные фраки, зрители, которые, Бог один знает зачем, приехали сюда; только изредка между ними заметно движение, показывается смельчак, робко, или слишком смело проходит через пустой круг, приглашаешь, может быть, единственную знакомую ему даму, делает с ней, несмотря на то, что ей это весьма неприятно, несколько туров вальса и опять скрывается за стеной стоящих мущин. Вообще в московском свете мущины разделяются на два разряда: или на недоученных мальчиков, смотрящих на свет слишком серьезно, или на устарелых львов, смотрящих или показывающих, что смотрят на него, слишком свысока.128 Здесь кончается вторая редакция рассказа дающая его беловой текст. Дальше воспроизводится текст первой, черновой редакции, начинал с места, непосредственно примыкающего к беловому тексту.

Какие нибудь жалкия, ни с кем не знакомые, но приглашенные по проискам родственниц барышни сидят около стен и дурнеют от злости за то, что, несмотря на их прекрасные туалеты, стоившие, может быть, месячного труда, никто с ними танцовать не хочет. — Всего не перескажешь, но дело в том, что для К Князя Корнакова все это страшно старо. Хотя много старых лиц сошло и много новых выступило на светскую арену за его время, но отношения, разговоры, действия этих лиц все те же самые. Матерьяльная часть бала, даже буфет, ужин, музыка, убранство комнат, все до того хорошо известно Князю, что ему иногда становится невыносимо гадко 20 раз видеть все одно и то же. Князь Корнаков быль один из тех богатых, пожилых холостяков, для которых свет сделался необходимейшею и вместе скучнейшею из потребностей; необходимейшею потому, что в первой молодости, заняв без труда первое место в свете, самолюбие не позволяло ему испытывать себя на другой, неизвестной дороге в жизни и даже допускать возможность другого образа жизни; скучнейшею же потребностью сделался для него свет потому, что он был слишком умен, чтобы давно не разглядеть всю пустоту постоянных отношений людей, не связанных между собою ни общим интересом, ни благородным чувством, а полагающих цель жизни в искусственном поддержании этих постоянных отношений. Душа его всегда была полна бессознательной грусти о даром потерянном прошедшем и ничего не обещающем будущем, но тоска эта выражалась не тоскою и раскаянием, а желчною, светскою болтовнею — иногда резкою, иногда пустою; но всегда умною и благородно оригинальною. Он принимал так мало участия в делах света, смотрел на него так равнодушно, как бы сказать à vol d’oiseau,129 [с высоты птичьего полета,] что не мог приходить ни с кем в столкновение; поэтому никто не любил его, никто и не нелюбил; но все смотрели с тем особенным уважением, которым пользуются люди, составляющие свет.

IV.

Увлечение.

«Encore un tour je t’en prie»,130 [Еще тур, пожалуйста,] говорилъ Сережа своей кузинѣ, обхвативъ ея тоненькую талію и съ разгорѣвшимся лицомъ, легко и граціозно, проносясь въ вальсѣ уже 10-й разъ черезъ всю залу.

«Нет, довольно, я уже устала», — отвечала улыбаясь хорошенькая кузина, снимая руку с его плеча.

Сережа принужден был остановиться и остановиться именно подле той двери, у которой, небрежно облокотившись, с обычным выражением самодовольного спокойствия, стоял Князь Корнаков и что-то говорил хорошенькой Графине Шöфинг.

«Вот он сам, — сказал он, указывая глазами на Сережу. — Подойдите к нам, — прибавил он ему, в то же время почтительно кланяясь хорошенькой кузине. — Графиня желает, чтобы вы были ей представлены».

«Я очень давно желал иметь эту честь», — с детски-смущенным видом проговорил Сережа кланяясь.

«Этого однако нельзя было заметить до сих пор», — отвечала Графиня, с простодушной улыбкой глядя на него.

Сережа молчал и, краснея все более и более, придумывал, что бы сказать кроме банальности, а кроме банальности он не знал, что сказать. Князь Корнаков, казалось, с большим удовольствием смотрел на искреннее смущение молодого человека, но заметив, что оно не прекращается и даже, несмотря на всю светскую рутину Графини, сообщается и ей, сказал:

«Accorderez vous un tour de valse M-me la Comtesse?131 [Разрешите тур вальса, графиня?] Графиня, зная, что он давно уже не танцует, с удивлением посмотрела на него.

«Pas à moi, M-me la Comtesse; je me sens trop laid et trop vieux pour prétendre à cet honneur».132 [Не мне, графиня; я чувствую себя слишком некрасивым и старым, чтобы претендовать на эту честь.]

«Вы меня извините, любезный сынъ, что я взялъ на себя роль вашего переводчика», — прибавилъ онъ ему. — Сережа поклонился. Графиня встала передъ нимъ, молча согнула хорошенькую ручку и подняла ее на уровень плеча; но только что Сережа обвилъ рукою ея станъ, музыка замолчала, и они стояли такъ до тѣхъ поръ, пока музыканты, замѣтивъ знаки, которые подавалъ имъ Князь, снова заиграли вальсъ. Никогда не забудетъ Сережа этихъ нѣсколькихъ секундъ, во время которыхъ онъ раза два то сжималъ, то оставлялъ талію своей дамы.

Сережа не чувствовалъ, какъ скользили его ноги по паркету; ему казалось, что онъ уносится все дальше и дальше отъ окружающей его пестрой толпы. Всѣ жизненныя силы его сосредоточивались въ чувствѣ слуха, заставлявшемъ его, повинуясь звукамъ музыки, то умѣрять рѣзвость движенія, то кружиться быстрѣе и быстрѣе, въ ощущеніи стана Графини, который такъ согласовался со всѣми его движеніями, что, казалось, слился съ нимъ въ одно; и во взглядѣ, который онъ отъ времени до времени, съ непонятнымъ для самаго себя смѣшаннымъ чувствомъ наслажденія и страха, останавливалъ то на бѣломъ плечѣ Графини, то на ея свѣтлыхъ голубыхъ глазахъ, слегка подернутыхъ какою-то влажною плевою, придававшей имъ необъяснимое выраженіе нѣги и страсти.

«Ну посмотрите, пожалуйста, что может быть лучше этой парочки? — говорил Князь Корнаков, обращаясь к кузине Сережи. — Вы знаете, моя страсть сводить хорошеньких». —

«Да, теперь Serge133 Написано над зачеркнутым: Alexandre совершенно счастлив».

«Не только Serge, но я уверен, что и Графине приятнее танцовать с ним, чем с таким стариком, как я».

«Вы решительно хотите, чтобы я вам сказала, что вы еще не стары».

«За кого вы меня принимаете? Я очень хорошо знаю, что я еще не стар; но я хуже — я надоел, выдохнулся, так, как и все эти господа, которые однако этого никак понять не могут; а Сережа, во-первых, новость, во-вторых, женщина не может себе представить, мне кажется, и желать мущину лучше его. Ну посмотрите, что это за прелесть! — продолжал [он], с улыбкой наслаждения глядя на них. — И она как мила! Я решительно влюблен в них.....»

«Я непременно скажу это Лизе» (так звали Гр. Шöфинг).

«Нет, уж я давно извинялся перед Графиней, что до сих пор не влюблен в нее — она знает, что это происходит единственно потому, что я уж не могу влюбляться; но я влюблен в них обоих — в парочку».

Не один Князь Корнаков любовался вальсирующими Сережей и Гр. Шöфинг; но все нетанцующие невольно следили глазами за ними — одни с чистым наслаждением видеть прекрасное, другие с досадой и завистью. —

Сережа так был взволнован совокупным впечатлением движения, музыки и любви, что когда Графиня попросила его привести ее на место и, поблагодарив его улыбкой, снимала руку с его плеча, ему вдруг пришло желание, от которого он едва мог удержаться — воспользоваться этой минутой, чтобы поцеловать ее.

Невинный юноша в первый раз в жизни испытывал чувство любви: смутные желания, которыми оно наполняло его душу, были для него непонятны — он не остерегался их, не боялся предаваться им.

V.

( Невинность.)

VI.

Любовь.

Целый бал прошел для влюбленного Сережи, как чудный обольстительный сон, которому хочется и страшно верить. У Графини оставалась одна 6-я кадриль, и она танцовала ее с ним. Разговор их был обыкновенный бальный разговор; но для Сережи каждое слово имело особенное значение, — значение улыбки, взгляда, движенья. Во время кадрили, признанный поклонник Графини, Д., подсел к ним. (Сережа объяснял себе это почему-то тем, что Д. принимает его за мальчика, и почувствовал к нему какое-то чрезвычайно неприязненное чувство);134 В подлиннике нет закрывающей скобки. но Графиня была особенно мила и добра къ своему новому знакомому; она говорила съ Д. особенно сухо; но за то какъ только обращалась къ Сережѣ, въ улыбкѣ и взглядѣ ея выражалось удовольствіе. Ничто такъ тѣсно не соединяется и такъ часто не разрушаетъ одно другое, какъ любовь и самолюбіе. Теперь же эти двѣ страсти соединились вмѣстѣ, чтобы окончательно вскружить бѣдную, молодую голову Сережи. Въ мазуркѣ Графиня два раза выбирала его, и онъ два раза выбралъ ее. Дѣлая одну из фигуръ, она дала ему свой букетъ. Сережа вырвалъ изъ него вѣточку и спряталъ въ перчатку. Графиня замѣтила это и улыбнулась.

Графиня не могла оставаться ужинать. Сережа провожал ее до лестницы.

«Надеюсь вас видеть у себя», — сказала она, подавая ему руку. —

«Когда позволите?»

«Всегда».

«Всегда?!» — повторилъ онъ взволнованнымъ голосомъ и невольно пожалъ маленькую ручку, которая довѣрчиво лежала въ его рукѣ. Графиня покраснѣла, ручка ея задрожала — хотѣла-ли она отвѣтить на пожатіе или освободиться? Богъ знаетъ — робкая улыбка задрожала на ея крошечномъ розовомъ ротикѣ, и она сошла съ лѣстницы.

Сережа был невыразимо счастлив. Вызванное в его юной душе в первый раз чувство любви не могло остановиться на одном предмете, оно разливалось на всех и на все. Все казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Он остановился на лестнице, вынул оторванную ветку из-за перчатки и несколько раз с восторгом, заставившим выступить слезы на его глазах, прижал ее к губам. —

«Что, довольны-ли вы милым дебардером?» — спросил его Князь Корнаков. —

«Ах, как я вам благодарен! Я никогда не был так счастлив», — отвечал он с жаром сжимая его руку. —

VII.

А она могла бы быть счастл счастлива .

Приехав домой, Графиня по привычке спросила о Графе. Он еще не возвращался. В первый раз ей было приятно слышать, что его нет. Ей хотелось хоть на несколько часов отдалить от себя действительность, показавшуюся ей с нынешнего вечера тяжелою, и пожить одной с своими мечтами. Мечты были прекрасные.

Сережа былъ такъ мало похожъ на всѣхъ тѣхъ мущинъ, которые окружали ее до сихъ поръ, что онъ не могъ не остановить ея вниманія. Въ его движеніяхъ, голосѣ, взглядѣ лежалъ какой-то особенный отпечатокъ юности, откровенности, теплоты душевной. Типъ невиннаго мальчика, неиспытавшаго еще порывовъ страстей и порочныхъ наслажденій, который у людей, неуклоняющихся отъ закона природы, долженъ бы быть такъ обыкновененъ и к несчастью такъ рѣдко встрѣчающійся между ними, былъ для Графини, жившей всегда въ этой неестественной сфере, называемой свѣтомъ, но неутратившей въ ней, благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натурѣ, любви ко всему истинно-прекрасному — былъ для нея самою увлекательною прелестною новостью.

По моему мнению, в ночном белом капоте и чепчике она была еще лучше, чем в бальном платье. Забравшись с ножками на большую кровать и облокотившись ручкой на подушки, она пристально смотрела на бледный свет лампы. На хорошеньком ротике остановилась грустная полуулыбка. —

«Можно взойдти, Лиза?» — спросил голос Графа за дверью. —

«Войди», — отвечала она, не переменяя положения.

«Весело ли тебе было, мой друг?» — спросил Граф, целуя ее. —

«Да».

«Что ты такая грустная, Лиза, уж не на меня ли ты сердишься?»

Графиня молчала, и губки ея начинали слегка дрожать, какъ у ребенка, который собирается плакать.

«Неужели ты точно на меня сердишься за то, что я играю. Успокойся, мой дружок, нынче я все отыграл и больше играть не буду....»

«Что съ тобой?» — прибавилъ онъ, нѣжно цѣлуя ея руки замѣтивъ слезы, которыя вдругъ потекли изъ ея глазъ. —

Графиня не отвѣчала, а слезы текли у нея изъ глаз. Сколько ни ласкалъ и ни допрашивалъ ея Графъ, она не сказала ему, о чемъ она плачетъ; а плакала все больше и больше.

Оставь ее, человѣкъ безъ сердца и совѣсти. Она плачетъ именно о томъ, что ты ласкаешь ее, что имѣешь право на это; о томъ, что отрадныя мечты, наполнявшія ея воображеніе, разлетѣлись, какъ паръ, отъ прикосновенія действительности, къ которой она до нынѣшняго вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна съ той минуты, какъ она поняла возможность истинной любви и счастія.

VIII.

Знакомст Знакомство со всем всеми уважаем уважаемым барин барином .

«Что, скучаешь? любезный сын», — сказал Князь Корнаков Сереже, который с каким-то странным выражением равнодушия и беспокойства ходил из комнаты в комнату, не принимая участия ни в танцах, ни в разговорах.

«Да, — отвечал он улыбаясь, — хочу уехать».

«Поедем ко мне, — nous causerons».135 [поболтаем.]

«Надеюсь, ты здесь не остаешься ужинать, Корнаков?» — спросил проходивший в это время с шляпой в руках твердым, уверенным шагом через толпу, собравшуюся у двери, толстый, высокий мущина лет 40, с опухшим, далеко некрасивым, но чрезвычайно нахальным лицом.

«Ты кончил уж партию?»

«Слава Богу, успел до ужина и бегу от фатального маионеза с русскими трюфелями, тухлой стерляди и тому подобных любезностей»... кричал он почти на всю залу. —

«Где ты будешь ужинать?»

«Или у Трахманова, ежели он не спит, или в Новотроицком; поедем с нами. Вот и Аталов едет». —

«Что, поедем, Ивин?» — сказал Князь Корнаков. — Вы знакомы?» прибавил он толстому Господину.

Сережа сделал отрицательный знак головою. —

«Сергей Ивин, сын Марьи Михайловны», — сказал Князь.

«Очень рад, — сказал толстый господин, не глядя на него, подавая свою толстую руку и продолжая идти дальше. — Приезжайте же скорей». —

Я полагаю, что ни для кого не нужно подробное описание типа толстого Господина, которого звали H. H. Долговым. Верно, каждый из моих читателей, ежели не знает, то видал, или по крайней мере слыхал про H. H., поэтому достаточно несколько характеристических признаков, чтобы лицо это во всей полноте своей ничтожности и подлости возникло в его воображении. По крайней мере это так для меня. Богатство, знатность, уменье жить, большия разнообразные способности, погибнувшия или изуродованные праздностью и пороком. Цинический ум, не останавливающийся ни перед каким вопросом и обсуживающий всякий в пользу низких страстей. Совершенное отсутствие совести, стыда и понятия о моральных наслаждениях. Нескрытый эгоизм порока. Дар грубого и резкого слова. Сладострастие, обжорство, пьянство; презрение ко всему, исключая самого себя. Взгляд на вещи только с 2-х сторон: со стороны наслаждения, которое они могут доставить, и их недостатков, и две главные черты: бесполезная, бесцельная, совершенно праздная жизнь и самый гнусный разврат, который он не только не скрывает, а как будто находя достоинство в своем цинизме, с радостью обнаруживает. Про не него говорят, что он дурной человек; но всегда и везде его уважают и дорожат связями с ним; он это знает, смеется и еще более презирает людей. И как ему не презирать того, что называют добродетелью, когда он всю жизнь попирал ее и всетаки по своему счастлив, т. е. страсти его удовлетворены и он уважаем. —

Сережа быль в необыкновенно хорошем расположена духа. Присутствие Князя Корнакова, который очень нравился ему и имел на него почему-то особенное влияние, доставляло ему большое удовольствие. И короткое знакомство с таким замечательным человеком, как толстый господин, приятно щекотало его тщеславие. Толстый господин сначала мало обращал внимания на Сережу; но по мере того, как козак половой, которого, приехав в Новотроицкой, он потребовал, приносил заказанные растегаи и вино, он становился любезнее и, заметив развязность молодого человека, стал с ним говорить (такие люди как Долгов ничего так не нелюбят, как застенчивость),136 Скобки редактора заключают слова, вписанные между строк. трепать по плечу и чокаться. —

Мысли и чувства влюбленного так сильно сосредоточены на один предмет, что он не имеет времени наблюдать, анализировать людей, с которыми встречается; а ничто так не мешает короткости и свободе свободы в отношениях, как склонность, в особенности очень молодых людей, не брать людей за то, чем они себя показывают, а допытываться их внутренних, скрытых побуждений и мыслей. —

Кроме того Сережа чувствовал в этот вечер особенную охоту и способность без малейшего труда быть умным и любезным.

Знакомство с отставным Генералом, кутилою Долговым,138 Надписано над зачеркнутым: Трахмановым, бывшее одно время мечтою его тщеславия, теперь не доставляло ему никакого удовольствия. Ему казалось, напротив, что он делает удовольствие и честь этому генералу, ежели говорить с ним, потому что вместо того, чтобы говорить с ним, он мог бы говорить с ней, или думать о ней. Прежде он никак не смел говорить Корнакову «ты», хотя этот последний часто обращался к нему в единственном числе, роде теперь он совершенно смело тыкал его, и тыканье это доставляло ему необыкновенное удовольствие. — Ласковый взгляд и улыбка Графини придали ему более самостоятельности, чем ум, красота, кандидатство и всегдашния похвалы: в один час из ребенка сделали мущину. Он вдруг почувствовал в себе все те качества мущины, недостаток которых ясно сознавал в себе: твердость, решимость, смелость и гордое сознание своего достоинства. Внимательный наблюдатель заметил бы даже перемену в его наружности за этот вечер. Походка стала увереннее и свободнее, грудь выпрямилась, руки не были лишними, голова держалась выше, в лице исчезла детская округленность и неопределенность черт, мускулы лба и щек выказывались отчетливее, улыбка была смелее и тверже. —

<VIII> IX.

( Кутеж.)
Веселье.

В маленькой задней красной комнате Новотроицкого трактира, занимаемой только людьми, пользующимися в этом трактире особенной известностью, известности сидели наши 4 знакомые за длинным накрытым столом.

«Знаете, за чье здоровье», — сказал Сережа Князю Корнакову, наливая бокал и поднося к губам. Сережа был очень красен, и в глазах у него было что-то масляное, неестественное.

«Выпьем», — отвечал К Корнаков , изменяя бесстрастное скучающее выражение своего лица ласковой улыбкой.

Тост за здоровье неназываемой особы был повторен несколько раз.

Генерал, снявши галстук, с сигарой в руке лежал на диване, перед ним стояла бутылка коньяку, рюмочка и кусок сыру, он был немного краснее и одутловатее, чем обыкновенно, по его наглым, несколько сощурившимся глазам видно было, что ему хорошо.

«Вот это я люблю, — говорил он, глядя на Сережу, который, сидя перед ним, выпивал один бокал за другим, — когда- когда-то было время, что и я пил также шампанское. Бутылку выпивал за ужином на бале, и потом как ни в чем ни бывало, танцовал и был любезен, как никогда».

«Нет, об этом я не жалею, — сказал H. H., облокотившись на руку и с грустным выражением глядя прямо в прекрасные одушевленные глаза К. — Я еще теперь способен выпить сколько хотите, да что? а жалко, что прошло время, когда я также, как он, пил за здоровье и готов был умереть лучше, чем отказаться от бокала зa здоровье кого-нибудь, когда я бывало добивался, чтобы мне достался непременно le fond de la bouteille,141 [последняя капля из бутылки,] вполне верил, что я женюсь на той, за чье здоровье я пил этот fond de la bouteille.142 [последняя капля из бутылки,] О, ежели бы я только женился на всех, за кого я выпил последнюю каплю, сколько бы у меня было чудесных жен! Ах, каких чудесных, коли бы вы знали, Alexandre....», — и он махнул рукой. — Ну вот ваш le fond de la bouteille,143 [последняя капля из бутылки,] — сказал он, наливая ему.... — да что я? вам не нужно....» — и он весело, ласково улыбнулся ему.

«Ах,144 Абзац редактора. не напоминайте мне, я забыл про то, что мне не нужно, да и помнить не хочу, мне так хорошо теперь», — и глаза его сияли истинным восторгом молодой души, без страха предающейся своему первому увлечению. —

— Что это, как он мил! — сказал H. H., поворачиваясь к Генералу, — ты не можешь себе представить, как он мне меня напоминает. — Debouchons le tout-a-fait.145 [Раскупорим его окончательно]

— Да, — сказал Генерал, — знаешь что, мне давно хотелось собрать компанию к Цыганам, нынче я в духе, поедем. Allons au b...146 [Поедем в 6...] и его возьмем с собой. —

Через пять минуть Al Alexandre сидел уже в ночных санках H. H.; свежий, морозный воздух резал ему лицо, перед ним была толстая спина кучера, тусклые фонари и стены домов мелькали с обеих сторон. —


Мечты.

«Вот я в деревне, в которой я родился и провел свое детство в полном147 В подлиннике: полным милыми и дорогими воспоминаниями Семеновском. Весна, вечер; я в саду, на любимом месте покойной матушки, около пруда, в березовой аллее, и не один, — со мной женщина, в белом платье, с волосами, просто убранными на прелестной головке; и эта женщина та, которую я люблю, — так, как я никого не любил до сих пор, которую я люблю больше, чем все на свете, больше, чем самого себя. Месяц тихо плывет по подернутому прозрачными облаками небу, ярко отражается вместе с освещенными им облаками в зеркальной поверхности тихой воды пруда, освещает желтоватую осоку, поросшую зеленые берега, светлые бревны плотины, нависшия над ней кусты ивы и темную зелень кустов распустившейся сирени, черемухи, наполняющей чистый воздух каким-то весенним отрадным запахом, и шиповника, густо сросших в клумбах, разбросанных около извилистых дорожек, и кудрявые, неподвижно-висящия, длинные ветви высоких берез, нежную обильную зелень лип, составляющих прямые темные аллеи. За прудом, в глуши сросших деревьев громко слышится звучная песня соловья и еще звучнее разносится по неподвижной поверхности воды. Я держу нежную руку женщины, которую я люблю, смотрю в эти чудные большия глаза, взгляд которых так отрадно действует на душу, она улыбается и жмет мою руку — она счастлива!»

Глупыя — отрадныя мечты. Глупыя по несбыточности, отрадныя по поэтическому чувству, которымъ исполнены. Пускай онѣ не сбываются — не могутъ сбываться; но почему не увлекаться ими, ежели одно увлеченіе это доставляетъ чистое и высокое наслажденіе? Сашинькѣ въ эту минуту и въ мысль не приходило задать себѣ вопросъ: какимъ образомъ женщина эта будетъ его женою, тогда какъ она за мужемъ, и, ежели бы это было возможно, хорошо-ли бы это было, т. е. нравственно ли? и какимъ бы образомъ онъ въ такомъ случаѣ устроилъ свою жизнь? Кромѣ минутъ любви и увлеченія онъ не воображалъ себѣ другой жизни. Истинная любовь сама въ себѣ чувствуетъ столько святости, невинности, силы, предпріимчивости и самостоятельности, что для нея не существуетъ ни преступленія, ни препятствій, ни всей прозаической стороны жизни. —

Вдруг сани остановились, и это прекращение равномерного, убаюкающего движения разбудило его. На лево от него виднелось довольно большое для города, пустое, занесенное снегом место и несколько голых деревьев, направо был подъезд низенького, несколько кривого серенького домика с закрытыми ставнями.

«Что, мы за городом?» — спросил он у кучера.

«Никак нет, евто Патриарши пруды, коли изволите знать, что подле Козихи». —

Н. Н. и веселый Генералъ стояли у подъѣзда. Послѣдній изо всѣхъ силъ то билъ ногою въ шатавшуюся и трещавшую отъ его ударовъ дверь домика, то подергивалъ за заржавѣлую изогнутую проволоку, висѣвшую у притолки, покрикивая при этомъ довольно громко: «Ей, Чавалы! Отпханьте, Чавалы!» Наконецъ послышался шорохъ — звукъ нетвердыхъ, осторожныхъ шаговъ въ туфляхъ, блеснулъ свѣтъ въ ставняхъ, и дверь отворилась. На порогѣ показалась сгорбленная старуха въ накинутомъ на бѣлую рубаху лисьемъ салопѣ и съ сальной оплывшей свѣчей въ сморщенныхъ рукахъ. По первому взгляду на ея сморщенныя рѣзкія энергическія черты, на черные блестящіе глаза и ярко посѣдѣвшіе черные какъ смоль волоса, торчавшіе изъ-подъ платка, и темно-кирпичнаго цвѣта тѣло, тело цвета ее безошибочно можно было принять за Цыганку. Она поднесла свечку на уровень лиц Н. Н. и Генерала и тотчас, как заметно было, с радостью узнала их.

«Ах, Батюшки, Господи! Мих Михаил Ник Николаевич , отец мой, — заговорила она резким голосом и с каким-то особенным, одним Цыганам свойственным выговором. — Вот радость-то! Солнце ты наше красное. Ай, и ты, М. М., давно не жаловал, то-то девки наши рады будут! Просим покорно, пляску сделаем!»

«Дома ли ваши?»

«Все, все дома, сейчас прибегут, золотой ты мой. Заходите, заходите». —

«Entrons,149 [Войдем,] — сказал H. Н. и все 4 вошли, не снимая шляп и шинелей шинель, , в низкую нечистую комнату, убранную, кроме опрятности [?] так, как обыкновенно убираются мещанския комнаты, т. е. с небольшими зеркалами в красных рамах, с оборванным диваном с деревянной спинкой, сальными, под красное дерево стульями и столами. —

Молодость легко увлекается и способна увлекаться даже дурным, если увлечение это происходит под влиянием людей уважаемых. Al Alexandre забыл уже свои мечты и смотрел на всю эту странную обстановку с любопытством человека, следящего за химическими опытами. Он наблюдал то, что было, и с нетерпением ожидал того, что выйдет из всего этого; а по его мнению должно было выйдти что-нибудь очень хорошее. —

На диване спал молодой Цыган с длинными черными курчавыми волосами, косыми, немного страшными, глазами и огромными белыми зубами. Он в одну минуту вскочил, оделся, сказал несколько слов с старухой на звучном Цыганском языке и стал улыбаясь кланяться гостям. —

«Кто у вас теперь дирижёром? — спрашивал Н. Н.: — давно уж я здесь не был».

«Иван Матвеичь», — отвечал Цыган.

«Ванька?»

«Так точно-с».

«А запевает кто?»

«И Таня запевает, и Марья Васильевна».

«Маша, которая у Б. жила Брянцова? эта хорошенькая? разве она опять у вас?»

«Так точно-с, — отвечал улыбаясь Цыган. — Она приходит на пляску иногда».

«Так ты сходи за ней, да шампанского принеси». —

Цыган получил деньги и побежал. Старик Генерал, как следует старому Цыганёру, сел верхом на стул стулом и вступил в разговор с старухой о всех старых бывших в Таборе Цыах Цыганах и Цыах Цыганках . Он знал все родство каждой и каждого. Гвардеец толковал о том, что в Москве нет женщин, что приятного у Цыган ничего быть не может уже только потому, что обстановка их так грязна, что внушает отвращение всякому порядочному человеку. Хоть бы позвать их к себе, — то другое дело. Н. Н. говорил ему, что, напротив, Цыгане дома только и хороши, что надобно их понимать и т. д. Alexandre прислушивался к разговорам и хотя молчал, в душе был на стороне Н. Н., находил так много оригинального в этой обстановке, что понимал, что тут должно быть что-нибудь особенное, приятное. От времени до времени отворялась дверь в сени, в которую врывался холодный воздух, и попарно входили Цыгане, составлявшие хор. Мужчины были одеты в голубые, плотно стягивающие ихъ стройныя таліи казакины, шаровары въ сапоги, и всѣ съ длинными курчавыми волосами; женщины въ лисьихъ, крытыхъ атласомъ салопахъ, съ яркими шелковыми платками на головахъ и довольно красивыхъ и дорогихъ, хотя и не модныхъ платьяхъ. Цыганъ принесъ Шампанское, сказалъ, что Маша сейчасъ будетъ, и предлагалъ начать пляску безъ нея. Онъ что-то сказалъ дирижеру, небольшому, тонкому, красивому малому въ казакинѣ съ галунами, который, поставивъ ногу на окно, настраивалъ гитару. Тотъ съ сердцемъ отвѣчалъ что-то; нѣкоторыя старухи присоединились къ разговору, который постепенно становился громче и, наконецъ, превратился въ общій крикъ; старухи съ разгорѣвшимися глазами размахивали руками, кричали самымъ пронзительнымъ голосомъ, Цыгане и нѣкоторыя бабы не отставали отъ другихъ. Въ ихъ непонятномъ для гостей разговорѣ слышалось только часто повторяемое слово: Мака, Мака. Молоденькая, очень хорошенькая дѣвушка Стешка, которую Дирижеръ рекомендовалъ, какъ новую запѣвалу, сидѣла потупя глаза и одна не вступала въ разговоръ. Генералъ понялъ въ чемъ было дѣло. Цыганъ, который ходилъ за Шампанскимъ, обманывалъ, что Мака, т. е. Маша, придетъ, и они хотѣли, чтобы запѣвала Стешка. Вопросъ былъ въ томъ, что Стешкѣ надо было или нѣтъ дать 1 1/2 пая.

«Ей Чавалы! — кричал он, — послушайте, послушайте», — но никто не обращал на него ни малейшего внимания. Наконец кое-как он успел добиться того, что его выслушали.

«Мака не придет? — сказал он, — так вы так и скажите». —

«Повѣрьте моей чести, — сказалъ дирижеръ: — С[тешка] споетъ не хуже ея; а ужъ какъ поетъ «Ночку», такъ противъ нея нѣтъ другой Цыганки, вся манера Танюши, вѣдь изволите всѣхъ нашихъ знать, — прибавилъ онъ, зная, что этимъ льститъ ему. — Извольте ее послушать».

Цыганки, в несколько голосов обратясь к Г Генералу , говорили то же самое.

«Ну ладно, ладно, габаньте».

«Какую прикажете?» — сказал д дирижер , становясь с гитарой в руках перед полукругом усевшихся Цыган.

«По порядку, разумеется, «Слышишь».

Цыган подкинул ногой гитару, взял аккорд, и хор дружно и плавно затянул «Ведь ли да как ты слы-ы-шишь....»

«Стой, стой! — закричал Генерал: — еще не все в порядке, — выпьемте».

Г[оспо]да всѣ выпили по стакану гадкаго теплаго шампанскаго. Генералъ подошелъ къ Цыганамъ, вѣлѣлъ встать одной изъ нихъ, бывшей хорошенькой еще во время его молодости, Любашѣ, сѣлъ на ея мѣсто и посадилъ къ себѣ на колѣни. Хоръ снова затянулъ «Слышишь». Сначала плавно, потомъ живѣе и живѣе и наконецъ такъ, какъ поютъ Ц[ыгане] свои пѣсни, т. е. с необыкновенной энергией и неподражаемым искусством. Хор замолк вдруг неожиданно. Снова первоначальной акорд, и тот же мотив повторяется нежным сладким звучным голоском с необыкновенно оригинальными украшениями и интонациями, и голосок точно также становится все сильнее и энергичнее и, наконец, передает свой мотив совершенно незаметно в дружно подхватывающий хор. —

Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше Цыганской; когда Цыгане пѣли русскія стар[инныя] хорошія пѣсни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость», «Прости» и т. д. и когда любить слушать Цыганъ и предпочитать ихъ Итальянцамъ не казалось страннымъ. Теперь Цыгане для публики, которая сбирается въ пасажѣ, поютъ водевильные куплеты, «Двѣ дѣвицы», «Ваньку и Таньку» и т. д. Любить Ц[ыганскую] музыку, можетъ быть, даже называть ихъ пѣніе музыкой покажется смѣшнымъ. А жалко, что эта музыка такъ упала. Ц[ыганская] м[узыка] была у насъ въ Россіи единственнымъ переходомъ отъ музыки народной къ музыкѣ ученой. Отчего въ Италіи каждый Лазарони понимаетъ арію Доницети и Россини и наслаждается ею, а у насъ въ «Оскольдовой М[огилѣ]» и «Жизни за Царя» купецъ, мѣщанинъ и т. п. любуются только Декораціями? Я не говорю уже о ит[альянской] м[узыкѣ], которой не сочуствуетъ и 1/100 Русскихъ абонеровъ, а выбралъ такъ называемыя народныя оперы. Тогда какъ каждый Русской будетъ сочувствовать ц[ыганской] п[ѣснѣ], потому что корень ея народный. Но мнѣ скажутъ, что это музыка неправильная. Никто не обязанъ мнѣ вѣрить; но я скажу то, что самъ испыталъ, и тѣ, которые любятъ ц[ыганскую] м[узыку], повѣрятъ мнѣ, а тѣ, которые захотятъ испытать, тоже убѣдятся. Было время, когда я любилъ вмѣстѣ и Ц[ыганскую] и Н[ѣмецкую] м[узыку] и занимался ими. Одинъ очень хорошій музыкантъ, мой пріятель, Нѣмецъ по музыкальному направленію и по происхожденію, спорилъ всегда со мной, что въ Ц[ыганскомъ] хорѣ есть непростительныя музыкальныя неправильности и хотѣлъ (онъ находилъ, какъ и всѣ, соло превосходными)152 Скобки редактора. доказать мне это. Я писал порядочно, он очень хорошо. Мы заставили пропеть одну песню раз 10 и записывали оба каждый голос. Когда мы сличили обе партитуры, действительно, мы нашли ходы квинтами; но я все не сдавался и отвечал, что мы могли записать правильно самые звуки, но не могли уловить настоящего темпа, и что ход квинтами, на который он мне указывал, был ничто иное, как подражание в квинте, что-то в роде фуги, очень удачно проведенной. Мы еще раз стали писать, и Р. совершенно убедился в том, что я говорил. Надо заметить, что всякий раз, как мы писали выходило новое, движение гармонии было тоже, но иногда акорд быль полнее, иногда вместо одной ноты было повторение предыдущего мотива — подражание. Заставить же петь отдельно каждого свою партию было невозможно, они все пели первый голос. Когда же начинался хор, каждый импровизировал. —

Да извинят меня читатели, которые не интересуются Цыганами [за] это отступление; я чувствовал, что оно неуместно; но любовь к этой оригинальной, но народной музыке, всегда доставлявшей мне столько наслаждения, преодолела. —

Во время первого куплета Генерал слушал внимательно, иногда улыбался и жмурил глаза, иногда хмурился и неодобрительно качал головой, потом перестал слушать и занялся разговором с Любашей, которая то показывая свои белые, как перлы, зубы, улыбаясь, отвечала ему, то подтягивала хору своим громким альтом, строго поглядывая направо и налево на Цыганок и делая им разные жесты руками, Гвардеец подсел к хорошенькой Стеше и, обращаясь к Н. Н., беспрестанно говорит: Charmant, délicieux!153 [Прекрасно, очаровательно!] или подтягиваетъ ей не совсѣмъ удачно, что, какъ замѣтно, заставляетъ перешептываться Цыганокъ и не нравится имъ, одна даже трогаетъ его за руку и говоритъ: позвольте, баринъ. Н. Н. съ ногами залезъ на диванчи[къ], объ чемъ то шепчется съ хорошенькой плясуньей Малашкой. Al[exandre], разстегнувъ жилетъ, стоитъ передъ хоромъ и, какъ видно, съ наслажденіемъ слушаетъ. Онъ замѣчаетъ тоже, что молоденькія Цыганки посматриваютъ на него и, улыбаясь, перешептываются, и онъ знаетъ, что онѣ не смѣются, а любуются имъ, онъ чувствуешь, что онъ очень хорошенькій мальчикъ. Но вдругъ генералъ поднимается и говоришь Н. Н.: Non, cela ne va pas sans Машка, ce choeur ne vaut rien, n’est ce pas?154 [Нет, без Машки дело не идет, хор ничего не стоит, не правда ли?] H. H., который с самого бала казался каким то сонным, апатичным, соглашается с ним. Г. дает деньги Бедняжке [?] и не приказывает величать.

«Partons».155 [Едем.] Н. Н., зевая, отвечает: «partons». Гв Гвардеец только спорит; но на него не обращают внимания. Надевают шубы и выходят.

«Я не могу спать теперь, — говорить Генерал, приглашая Н. садиться в его карету. — Allons au b.».156 [Поедем в б.]

«Ich mache alles mit,157 [Я во всем приму участие,] — говорить H. H., и снова две кареты и сани катятся вдоль молчаливых темных улиц. Alexandre в карете только почуствовал, что голова у него очень кружилась, он прислонился затылком к мягкой стенке кареты, старался привести в порядок свои запутанные мысли и не слушал Г Генерала , который говорил ему самым спокойным, трезвым голосом: Si та femme savait que je bamboche avec vous?......158 [Если бы моя жена знала, что я бездельничаю с вами?.......]

Карета остановилась. Al[exandre], Г[енералъ], H. Н. и Г[вардеецъ] вошли по довольно опрятной, освѣщенной лѣстницѣ въ чистую прихожую, въ которой лакей снялъ съ нихъ шинели, и оттуда въ ярко освѣщенную, какъ-то странно, но съ претензіею на роскошь убранную комнату. Въ комнатѣ играла музыка, были какіе то мущины, танцовавшіе съ дамами. Другія дамы въ открытыхъ платьяхъ сидѣли около стѣнъ. — Наши знакомые прошли въ другую комнату. Нѣсколько дамъ прошли за ними. Подали опять Шампанское. — Аl. удивлялся сначала странному обращенію его товарищей съ этими дамами, еще болѣе странному языку, похожему на Н[ѣмецкій], которымъ говорили эти дамы между собой. — Alexandre выпилъ еще нѣсколько бокаловъ вина. Н. Н., сидѣвшій на диванѣ рядомъ съ одной изъ этихъ женщинъ, подозвалъ его къ себѣ. — Al[exandre] подошелъ къ нимъ и былъ пораженъ не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно хороша), сколько необыкновеннымъ сходствомъ ея съ Графиней. Тѣже глаза, таже улыбка, только выраженіе ея было неровное, то слишкомъ робкое, то слишкомъ дерзкое. Al[exandre] очутился подлѣ нея и говорилъ съ ней. Онъ смутно помнилъ, въ чемъ состоялъ его разговоръ; но помнилъ, что Исторія Дамы Камелій проходила со всею своею поэтической прелестью въ его раздраженномъ воображеніи, онъ помнилъ, что Н. Н. называлъ ее D[ame] aux C[amélias],159 [Дама с камелиями,] говорил, что он не видал лучше женщины, ежели бы только не руки, что сама D Dame aux C Camélias молчала, изредка улыбалась и улыбалась так, что Alу Alexandrey досадно было видеть эту улыбку; но винные пары слишком сильно ударили в его молодую, непривычную голову.

Он помнил еще, что Н. Н. что-то сказал ей на ухо и вслед за этим отошел к другой группе, образовавшейся около Генерала и Гвардейца, что женщина эта взяла его за руку, и они пошли куда-то. —

Через час у подъезда этого же дома все 4 товарища разъехались. Al Alexandre , не отвечая на Adieu160 [До свиданья] Н. Н., сел в свою карету и заплакал, как дитя. Он вспомнил чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волнением и неясными желаниями, и понял, что время этой любви невозвратимо прошло для него. — Он плакал от стыда и раскаяния. И чему радовался Генерал, довозивший домой Н. Н., когда он шутя говорил: «Le jeune a perdu son pucelage?161 [Мальчуган потерял свою невинность?] Да, я ужасно люблю сводить хорошеньких.»

Кто виноват? Неужели Al Alexandre , что он поддался влиянию людей, которых он любил, и чувству природы? Конечно, он виноват; но кто бросит в него первый камень? Виноват ли и Н. Н. и Генерал? Эти люди, назначение которых делать зло, которые полезны, как искусители, придающие больше цены добру? Но виноваты вы, которые терпите их; не только терпите, но избираете своими руководителями. —


За что? Кто виноват?

А жалко, что такие прекрасные существа, так хорошо рожденные один для другого и понявшие это, погибли для любви. Они еще увидят другое, может быть и полюбят; но какая же это будет любовь? Лучше им век раскаиваться, чем заглушить в себе это воспоминание и преступной любовью заменить ту, которую они вкусили хоть на одно мгновение.

Мы собираем cookies для улучшения работы сайта.