— А то, мол, рассерчает твоя Марфа-то, старостиха.

Так что и сам не знает староста, шутит ли, или смеется. А тут старик вошел обуваться, а она все свое, и свекора не стыдится. Нечего делать, повестил, как будто затем только приходил — бабам сено сеном гресть в заклах, мужикам возить,—и пошел с палочкой по другим избам. — Кого и не следует, всех всеми пошлет; кто и винца поставит, и то мало спуска дает, а Маланьку безо всего, или вовсе отпустит, или выбирает, где полегче. Только она за это ничего ему не покорялась, а все смеется, приду — говорит. То же и с другими. Мало ли ей в это лето случаев было. Да и сама она говаривала. Никогда такого лета не было. Сильная, здоровая, устали не знала, и все ей весело. —Уберется, выйдет на покос, уж солнышко повзойдет из за лесу около завтрака, пойдет с солдаткой, песню заиграет. Идет раз таким манером через рощу — покос на Калиновом лугу был. — Солнышко вышло, день красный, а в лесу еще холодок стоит, роса каплет, птицы заливаются, а она пуще их. Идет, платок красный, рубаха шитая, босиком, коты на веревочке, только белые ноги блестят да плечи подрагивают. Вышли на поле, мужики господскую пашут. Много мужиков, сох 20 на 10 десятинах. Гришка Болхин ближе к дороге был, — шутник, мужик, — завидел Маланью, завернул возжу, подошел поиграть, другие побросали, со всеми смеется. Так до завтрака пробалясничали бы, кабы не прикащик верхом.

— Что вы, сукины дети, такие сякие, короводы водить.

Рысью на них запустил, так пашня под копытами давится, грузный человек был.

— Вишь бляди, в завтрак на покос идут. Я вас.

Да как Маланьку признал, так и сердце прошло, сам с ней посмеялся.

— Вот я, — говорит, — тебя мужицкий урок допахать заставлю.

— Чтож, давай соху, я выпашу проти мужика.

— Ну буде, буде. Идите, вон еще бабы идут. Пора, пора гресть. Ну, бабы, ну.

Совсем другой стал.

Так, как пришла на луг, стали порядком, как пошла передом ряды раскидывать, так рысью ажно, смеется прикащик, а бабы ругают, что чорт, замучала. Зато как пора обедать ли, домой, уж всегда ее к прикащику посылают; другие ворчат, а она прямо к начальнику, что, мол, пора шабашить, бабы запотели, али какую штуку отмочит, и ничего. Раз какая у ней с прикащиком штука приключилась. Убирались с покосами, стог кидали, а погода необстоятельная была, надо было до вечера кончить. За полдень без отдыха работали, и дворовые тут же были. Прикащик не отходил, за обедом домой посылал. Тут же, под березками, с бабами сел. Только пообедал, — что, говорит, ты, кума Маланья,— он с ней крестил; — спать не будешь?

— Нет, зачем спать.

— Поди ка сюда, поищи мне в голове, Маланьюшка.

Лег к ней, она смеется. Только бабы позаснули, и М Маланья то задремала; глядела, глядела на него, красный, потный лежит, и задремала. Только глядь, а он поднялся, глаза красные выкатил, сам какой то нескладный.

— Ты меня, — говорит, — приворотила, чертова баба.