— Не сказывай, на двугривенный. Взял Андрей двугривенный, что станешь делать. Только не Андрей один узнал, стали замечать по деревне: часто наезжает гуртовщик, Маланька с солдаткой бегает. — Ну, да мало ли что говорят, верного никто не знал. Приезжает раз Евстрат ночью. Слышал ли он, или так, — бабы нет.

— Она, — говорят, — на гумно пошла.

Пошел в овин — голоса. Задрожал даже весь. В сарай, глядь — сапоги.

— Эй, кто там? — да дубиной как треснет; дворник в ворота, да бежать. Малашка выскочила в рубахе одной, в ноги.

— Чьи сапоги?

— Виновата.

— Ладно-ж, ступай в избу.

А сам сапоги взял понес. Лег спать один. Утром взял чересседельню свил, видит Андрей. Зазвад бабу в чулан, нужучить; что больше бьет, то больше сердце расходится. — «Не гуляй, не гуляй! — за волоса да об земь, глаз подбил. А она думает: «В брюхе то что сидит, не выбьешь».

Мать стала просить. Как крикнет: «Кто меня учить с женой будет!» что мать застыдилась, прощенья просить стала. Запрег лошадь, поехал с Андреем пахать. Стал допрашивать.

— Ничего не знаю.

Приехал домой, отпрег, баба ужинать собирает — летает, не ходит; умылась, убралась, синяк видно, и не смеет взглянуть. Поужинали. Старики пошли в чулан. Лег на полати, к краю, ничего не говорит.

— Туши лучину.

Потушила. «Что будет делать?» думает. Слышит, разувается. Ладно. Видит, прошла мимо окна. Ведь шесть месяцев дома не был, да и побил. Так то мила она ему. Подле него зашевелилась молча. Приподняла армяк, как прыгнет к нему, как козочка, в одной рубахе, обняла, чуть не задушила.

— Не будешь?

— Не поминай!