И что погубило меня? Была ли во мне какая-нибудь страсть, которая бы извинила меня, которая бы оставила во мне сильное воспоминание? Нет ничего. В чем мои воспоминания? туз, жолтый в середний, мел, папиросы, красные, сѣрень серенькия , радужные бумажки, женщины, отвратительные женщины во всей их сладострастной гадости. Да, это самое тяжелое воспоминание. Никакой потерянной части души я не жалею так, как любви, к которой я так способен. Боже мой, любил ли хоть один ч человек кого-нибудь так, как я любил, когда еще не знал женщин. —

Я думал, что близость смерти освежает, возвышает душу; 1/4 часа меня не будет, и ничего, я также вижу, также слышу, также думаю. Та же странная непоследовательность, шаткость и легкость в мыслях, которая так противоположна тому единству ясности, к какое может только воображать человек. Я сейчас за 5 м минут до смерти, потому что, как пробьет 8, я убью себя, так я сейчас пишу, думая вместе о том, что ожидает меня там, думаю о том, что Петрушке скучно, что никто не играет нынче. Непостижимое созданье человек, но для кого он непостижимо странен? Для самого ли себя? Стало быть я понимаю себя, понимаю что-нибудь выше себя, в сравнении с чем я непостижим и странен. Вот оно доказательство бессмертия. Кто то вошел, я бы желал, чтобы это был Велтыков, ему будет больно смотреть на мой труп. Виноват ли я? Я дурен и старался быть хорошим, но не мог, не мог ни быть хорошим, и еще меньше мог жить и знать, что я дурной. Я — бы умер все равно от самого же себя, от моральных страданий. И теперь у меня седые волосы и чахотка. Отчего же было бы не грешно убить себя моральными страданиями, a грешно убить пулей. —

Я слыхал и читал, что самоубийцы со страхом ожидают решительной минуты. Я — напротив: я хладнокровно обдумываю, боюсь только ошибиться: не найти в будущей жизни того, что я ожидаю. Но лучшее, что я могу ожидать, это чтобы за гробом не было меня, чтобы я мог убить свою душу.

* № 5 (II ред.).

Мне сказали, что смешно жить монахом, я отдал цвет своей души — невинность — развратной женщине. Я целовал ее и её руки. Меня оскорбили, я вызвал на дуэль. Мне сказали, что у меня нет совести, что я хочу красть, но это не стоило того, чтобы сердиться. Человек, который сказал мне это, сам был подлец; стало-быть это ничего, тем более, что он сказал мне: виноват. — Мне мало было этого: — я думал, что я вполне удовлетворил требованиям благородства, что это забудется. (Как будто унижение, подлость, зло забывается когда-нибудь. Ежели бы умерла та продажная женщина, которую я целовал, люди, которые оскорбили меня и видели мое унижение, — я часто желал этого — разве оскорбленное чувство умрет когда нибудь? Разве мало этого постоянно грызущего червя, чтобы желать уничтожиться, исчезнуть, пропасть.) — Мне мало было всего этого — я продолжал жить, находил удовольствие в жизни.

Я дошел до того, что маркер оскорбил меня, и я унижался перед ним. Тогда только я опомнился на минуту и увидал возможность другой жизни, исход из грязной ямы, в которой я жил и искал счастья. —

Меня не остановила гибель лучшего чувства души, любви, которую я растратил на развратную женщину, а грубость маркера. Доказательство, что нет уж во мне ничего благородного, остались подлость, тщеславие. ―

* № 6 (II ред.).

Мне остается пять минут до смерти, и вопросы о том, будет ли жизнь за гробом или нет и — сыграть ли мне еще партию с Петрушкой? — с одинаковою силою представляются моему уму... Непостижимое, неестественное создание — человек!.............

Кто сказал, что самоубийство неестественный и противозаконный поступок? Сознание моей погибели и моральные страдания, все равно, только дольше, убили бы меня. Отчего же не дурно убить себя моральными страданиями, а дурно убить пулей? Разве не все равно, и разве не могли моральные страдания дойдти до такой степени, что я не мог не убить себя.

Во всяком страдании есть моменты облегчения; тут я никогда не терял сознания своей погибели. — Я страдаю безъостановочно, невыносимо. Ежели бы душа могла без посредства тела уничтожить себя, я давно не существовал бы уже.

Я не чувствую ни малейшего страха смерти, я боюсь только ошибиться, боюсь найти будущую жизнь с воспоминаниями и раскаянием. — Ежели бы я знал, что вместе с телом, я убиваю совсем, навсегда свою душу, рука бы моя не дрогнула. —

* № 7.

Когда я опомнился после тяжелой минуты унижения, я пробовал опять ездить в свет, куда меня принимали еще. И никогда не забуду тяжелого и вместе отрадного впечатления, которое произвел на меня его ошибочный взгляд на мое положение. Княгиня Ртищева сказала мне: тебя надо представить Графине В..... ты непременно будешь от нее без ума. И, надеюсь, она будет этому очень рада иметь лишнего угодника такого как ты, a ведь ничто так не формирует молодёжь... Князь Воротынцов спросил у меня, как вещь самую обыкновенную, хочу ли я быть представленным ко двору? — Они верно не могли вообразить, что человек, с которым они говорили, существо уже сошедшее до последних степеней низости, что для него больно и дико слушать такие речи; однако их слова подняли меня в собственном мнении. И что-ж? сколько я не старался удержаться на этой высоте, я снова спускался в грязную сферу, которая одна была уже моей сферой, в которой мне было покойно, легко и свободно.

Я пробовал перечитывать то, что прежде давало какое-то сотрясение моей душе и вызывало благородные мысли; я только плакал над самим собой, над воспоминанием о всем том, что я потерял. — Я пробовал распределение дня, как делывал в старину; но ничто не занимало меня, и определения воли, основанные на воспоминаниях, а не на наклонностях, были бессильны. — Я пробовал снова вести франклиновский журнал пороков и каждый вечер рассматривать свои поступки и объяснять себе причины тех, которые были дурны. «Тщеславие, лен, тщеславие».