*I. *** ПРОДОЛЖЕНИЯ ПОВЕСТИ .34 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».

Прошло два года с тех пор, как Кирка бежал в горы. В станице ничего не знали про него. Говорили, что в прошлом году видели его между абреками, которые отбили табун и перерезали двух казаков в соседней станице; но казак, рассказывавший это, сам отперся от своих слов. Армейские не стояли больше в станице. Слышно было, что Ржавской выздоровел от своей раны и жил в крепости на кумыцкой плоскости.

Мать Кирки умерла и Марьяна с сыном и немой одна жила в Киркином доме.

Был мокрый и темный осенний вечер. С самого утра лил мелкий дождик с крупою. Дядя Ерошка возвращался с охоты. Он ранил свинью, целый день ходил и не нашел ее. Ружье и сеть, которую он брал с собою, оттянули ему плечи, с шапки лило ему зa бешмет, ноги в поршнях разъезжались по грязи улицы. Собаки с мокрыми поджатыми хвостами и ушами плелись за его ногами. Проходя мимо Киркиной хаты и заметив в ней огонек, он приостановился. «Баба!» крикнул он, постукивая в окно. — Тень прошла по свету и окно поднялось. «И не скажет, как человек», сказала Марьяна, высовываясь в окно.

«Легко ли, в такую погоду ходишь». — «Измок, мамочка. Поднеси. А? Я зайду».

Баба ничего не отвечала и судя по этому молчанию Ерошка вошел к ней. Казачки уже сбирались спать. Немая сидела на печи, и, тихо раскачивая головой, мерно мычала. Увидав дядю Ерошку, она засмеялась и начала делать знаки. Марьяна стелила себе постель перед печкой. Она была в одной рубахе и красной сорочке, (платке) повязывавшем её голову. Она теперь только, казалось, развилась до полной красоты и силы. Грудь и плечи её были полнее и шире, лицо было бело и свеже, хотя тот девичий румянец уже не играл на нем. На лице была спокойная серьезность. Курчавый мальчишка её сидел с ногами на лавке подле неё и катал между голыми толстыми грязными ноженками откушенное яблоко. Совсем то же милое выражение губ было у мальчика, как у Кирки. В старой высокой хате было убрано чисто. На всем были заметны следы хозяйственности. Под лавками лежали тыквы, печь была затворена заслонкой, порог выметен... Пахло тыквой и печью. Марьяна взяла травянку и вышла сама за чихирем. Ерошка снял ружье и подошел к мальчику. «Что, видал? сказал он, подавая ему на ладони фазанку, которая висела у него зa спиной. Мальчишка, выпучив глаза, смотрел на кровь, потом осмелившись взял в руки голову птицы и стащил ее к себе на лавку. «Куря!» пропищал он: «Узь! узь! — «Вишь, охотник! Как отец будет, узь, узь!» поддакивал старик. Немая, свесившись с печи, мычала и смеялась. — Марьяна поставила графин на стол и села. «Что, дядя, пирожка дать что ли, или яблоком закусишь?» и, перегнувшись под лавку, она достала ему яблок пару. — «Пирожка дай! Може, завтра найду его, чорта, свежина у нас будет, баба». Марьяна сидела, опершись на руку, и смотрела на старика; на лице её была кроткая грусть и сознание того, что она угащивает старика. — «Сама пей! немая, пей»! закричал старик. Немая встала и принесла хлеба, тоже с радостью и гордостью *** смотрела как ел старик. Марьяна отпила немного, старик выпил всю чапуру. Он старался держать себя кротко, рассудительно. — «Что же, много чихиря нажали»? — «Да слава тебе Богу, 6 бочек нажали. Уж и набрались мы муки с немой, все одни да одни, нагаец ушел». — «А ты вот продай теперь, свези да хату поправь». — И то хочу везть на Кизляр. Мамука повезет. — «И хорошо, добро, баба. А вот что, ружье то отдай мне, мамочка, ей Богу. На что тебе?» — «Как, какое ружье?» сердито закричала Марьяна: а этот выростет». (Мальчишка упал и заплакал.) «Расстрели тебя в сердце!» и Марьяна вскочила и подняв его посадила на кровать. «А его ружье, вот эту», сказал Ерошка. — «Как же! легко ли, а ему то чего?» — «И выростет, так от меня все останется. Так что же?» Марьяна замолчала и опустила голову и не отвечала.

Ерошка покачал головой и стукнул по столу чапуркой. «Все думает да думает, все жалеет. Эх, дурочка, дурочка! Ну что тебе? Баба королева такая, да тужить. Пана что отбила? Разве он худа тебе хотел?» — «Дурно не говори, дядя, ты старик», сказала Марьяна. «Хоть бы узнала про него, жив он, нет»; и она вздохнула. — «И что тужишь? Это, дай за реку пойду, я тебе все узнаю, только до Ахмет-Хана дойти. Принеси чихирю, бабочка! что, вот выпью да и спать пойду.

Что, живет небось в горах, да и всё. Може женился. Эх, малый хорош был! И мне жалко другой раз, хоть бы сам пошел к нему. Слава есть: джигит! Вы что, бабы». Марьяна вышла за вином еще. Ерошка подошел к немой и стал играть с ней. Она мычала, отбивалась и указывала на небо и его бороду, что грех старику. Он только смеялся. Ерошка сидел бы до утра, ежели бы Марьяна не выгнала его. Пора было спать. Старик вышел из сеней, перелез через забор и отпер свою хату. Он захватил тряпку с огнем и эажег свечу. Он разулся и стал вытирать ружье. В комнате было грязно, беспорядочно. Но ему было хорошо; он мурлыкал песню и чистил ружье.

Прошло с час, огни потухли везде, и у Марьяны, мрак непроницаемый был на улице, дождик все шел, шак шакалы заливались около станицы и собаки отвечали им. Старик потушил свечу и лег на лавку, на спину, задрав ноги на печку. Ему не хотелось спать, он вспоминал, воображал. Что, ежели бы он не попал в острог, а был бы офицер, дал бы 30 м монет он бы богат был и т. д. Душенька бы его и теперь любила. Эх душенька, как бывало свечку зажжешь... Вдруг: « О Отца и С Сына и С Святого Д Духа !» послышался под окном слабый дрожащий голос.

Кто это? подумал Ерошка, не узнавая голоса. «Аминь, кто там?» — «Отложи, дядя!» — Да ты кто? прогорланил старик, не вставая. Никто не отвечал, только стучали. Ерошка, размышляя, покачал головой, встал и отворил окно. На завалинке его стоял человек. Он всунул голову в окно. — «Это я, дядя!» — Кирка! О Отца и С Сына и С Святого Д Духа ! ты? Чорт!» и старик засмеялся. «Один?»—«Не, с чеченцем. — отложи скорей, увидят». — «Ну иди»! Две тени прошли на двор и, отодвигая задвижку, Ерошка слышал шаги двух человек, вошедших по ступеням. Кирка проскочил и сам торопливо заложил дверь. Ерошка зажег огонь. Высекая, он при свете искры видел бледно измененное лицо Кирки и другого человека; наконец ночник запалился. Он поздоровался с чеченцем. — Чеченец был высокий жилистый человек с красной бородой, молчаливый и строгой. «Будешь кунак», сказал он: «Ваш казак. Завтра уйдем». Кирка был в черкеске с пистолетом, ружьем и шашкой. Борода у него была уже большая. Он был бледен и все торопил Ерошку запереть дверь. «Ты ложись тут», сказал он, указывая первую комнату чеченцу, а сам вошел в хату. — «Не придет никто к тебе? А?» спросил Кирка: «а то, чтобы не видали».

— «Да ты что? скажи. Не пойму. Ты как пришел, чорт? совсем что ли?» спросил Ерошка.

— «Вот посудим. Где совсем! Разве простят? Ведь офицера то убил».

— «Ничего, ожил».

— «Эх! и после того много делов есть. Да ты чихиря дай, есть что ли? Эх, родные! все также у вас то, все также?»