— Силы нашей нет, — отвечал старик.

— Ведь у тебя есть деньги, — неосторожно сказал Николинька, — так, чем им в сундуке лежать, ты их в оборот пусти...

— Какие наши деньги, Ваше Сиятельство, вот избенку поставил, да ребят справил, и деньги мои все... наши деньги мужицкия. Где одолеть рощу купить? Последний достаток потеряешь, да и деньги наши какие? — продолжал твердить старик.

— Придите въ контору получить билетъ, — рѣзко сказалъ Николинька, повернулся и пошелъ домой. — Онъ боится открыть мнѣ, что [у] него есть деньги, — подумалъ онъ. Какъ передать мысли Николиньки, когда онъ шелъ по большой аллеѣ, которая черезъ садъ вела къ дому. Онѣ такъ были тяжелы для него, что онъ и самъ не съумѣлъ-бы выразить ихъ. —

Сколько препятствий встречала единственная цель его жизни, которой он исключительно предался со всем жаром юношеского увлечения!

Достигнет ли он когда нибудь того, чтобы труды его могли быть полезны и справедливы. Одна цель его трудов есть счастие его подданных: но и это так трудно, так трудно, что кажется легче самому найти счастие, чем дать его другим. Недоверие, ложная рутина, порок, беспомощность, вот преграды, которые едва ли удастся преодолеть ему. На все нужно время, а юность, у которой его больше всего впереди, не любит рассчитывать его, потому что не испытала еще его действий. Искоренить ложную рутину, нужно дождаться нового поколения и образовать его, уничтожить порок, основанный на бедности нельзя — нужно вырвать его. — Дать занятия каждому по способности. Сколько труда, сколько случаев изменить справедливости. Чтобы вселить доверие, нужно едва столько лет, сколько вселялось недоверие. На чем нибудь да основан страх Болхи открыть свое имущество. Это почти одно горькое влияние рабства и то произошло не от самого положения рабства, а от небрежности, непостоянства и несправедливости управления.

Возвратившись домой, Николинька взошел в одну из комнат своего большего дома. В небольшой комнате этой стоял старый, английский рояль, большой письменный стол и кожанный истертый диван, обитый медными гвоздиками, на котором спал мой герой, и несколько таких же кресел, вокруг комнаты было несколько полок с книгами и бумагами, и нотами. — В комнате было чисто, но беспорядочно, и этот жилой беспорядок составлял резкую противоположность с чопорным барским убранством других комнат большего бабуринского дома.

Николинька бросил шляпу на рояль и сел за него. Рука его рассеянно и небрежно пробежала по клавишам, вышел какой-то мотив, похожий на тройное «Господи помилуй», которое пели в Церкви.

Николинька подвинулся ближе и въ полныхъ и чистыхъ акордахъ повторялъ мотивъ, потомъ началъ модулировать, гармонія безпрестанно измѣнялась, изрѣдко только возвращалась къ первоначальной и повторенію прежняго мотива. Иногда модуляціи были слишкомъ смѣлы и не совсѣмъ правильны, но иногда чрезвычайно удачны. Николинька забылся. Его слабые, иногда тощіе, аккорды дополнялись его воображеніемъ. Ему казалось, что онъ слышитъ и хоръ, и оркестръ, и тысячи мелодій, сообразныхъ съ его гармоніей, вертѣлись въ его головѣ. Всякую минуту, переходя къ смѣлому измѣненію, онъ съ замираніемъ сердца ожидалъ, что выдетъ, и когда переходъ былъ удаченъ, какъ отрадно становилось ему на душѣ. Въ то же самое время мысли его находились въ положеніи усиленной дѣятельности и вмѣстѣ запутанности и туманности, въ которомъ онѣ обыкновенно находятся въ то время, когда человѣкъ бываетъ занятъ полуумственнымъ, полупрактическимъ трудомъ, напримѣръ, когда мы читаемъ, не вникая въ смыслъ читаннаго, когда читаешь ноты, когда рисуешь, когда находишься на охотѣ и т. д. Различные странные образы — грустные и отрадные — измѣнялись одни другими. То представлялись ему отецъ и сынъ въ видѣ Негровъ, запряженныхъ въ тележку, на которой сидитъ плантаторъ необыкновенной толщины, такъ что никакія силы не могли не мог Мудренаго, вспоминаетъ о выраженіи терпѣнія, всепрощенія и доброты, которыя онъ замѣтилъ на лицѣ ея, несмотря на уродливыя черты и желтый торчащій зубъ. — Должно быть въ 70 лѣтъ ея жизни я первый замѣтилъ это, думаетъ онъ и шепчетъ странно, потомъ вспоминаетъ онъ, какъ боялся Илюшка, чтобы онъ не пустилъ его въ извозъ: и ему представляется сѣрое, туманное утро, подсклизлая шосейная дорога и длинный обозъ огромныхъ нагруженныхъ и покрытыхъ рогожами троичныхъ телѣгъ на здоровыхъ толстоногихъ коняхъ, которые, выгибая спины и натягивая постромки, дружно тянутъ въ гору и потряхивая бубенчиками по склизкой дорогѣ. Навстрѣчу обоза бѣжитъ почта. Ямщикъ съ бляхой издалека поднимаетъ кнутъ, во все горло кричитъ: стой; на переднемъ возу изъ подъ рогожи, покрывающей грядки телѣги, лѣниво высовывается красивая голова Илюшки, который на зорькѣ славно пригрѣлся и заснулъ подъ рогожей. Онъ сквозь сонъ посмотрѣлъ на 3 тройки съ чемоданомъ, которыя съ звономъ и крикомъ пронеслись мимо его, слегка, ласкательно хлестнулъ правую пристяжную, и опять спряталъ голову. Николинька мыслью слѣдитъ за всей жизнью Илюшки въ извозѣ, онъ видитъ, какъ къ вечеру скрипятъ передъ усталыми тройками широкія тесовыя ворота, Илюшка весело и добродушно калякаетъ съ хозяиномъ и выпрягаетъ коней, какъ онъ идетъ въ жаркую избу, набитую народомъ, крестится, садится за столъ и балагуритъ съ хозяйкой[?], и ведется рѣчь съ товарищами, какъ скидаетъ армякъ, разувается босый и здоровый, беззаботный и веселый ложится на пахучее сѣно около лошадей и храпитъ до пѣтуховъ сномъ дѣтей или праведника. Онъ слѣдитъ за нимъ и въ кабакѣ, гдѣ онъ идетъ сорвать косуху и затянуть длинную пѣсню своимъ груднымъ теноромъ, и въ Одестъ, въ которомъ онъ видитъ только мѣсто, въ которомъ кормъ дорогъ, и бываетъ хозяину сдача, и въ Роменъ, и въ Кіевъ, и по всему широкому Р[усскому] Цар[ству], и опять онъ видитъ его на передкѣ телеги на большой дорогѣ и въ ясный вечеръ, и въ знойное утро здоровымъ, сильнымъ, беззаботнымъ. Славно, шепчетъ Николинька, все играетъ, и мысль, зачѣмъ я не Илюшка, тоже представляется ему.

Седой княжеский слуга давно на ципочках принес кофе на серебрянном подносе и, зная по опыту, что одно средство рассердить Князя было помешать ему в то время, когда он играет, также осторожно и тихо вышел в высокую дверь. Однако, должно быть весьма важный случай заставил его опять воротиться и молча дожидаться у двери, чтобы Князь оглянулся на него. Но звуки, которые вызывала пылкая фантазия, и странные мысли, которые, как бы следуя за ними, возникали в юной голове моего героя, так увлекали все его внимание, что он не замечал ни почтительного положения старого Фоки, ни даже приближающегося по большой березовой аллее звука почтового колокольчика, подвешенного к дышлу дорожной коляски. В дорожной коляске, на козлах, сидели ямщик и щеголь, городской (слуга) с замшевой сумкой через плечо, в триповом пальто и бархатной фуражке, а в середине молодой человек, с заметным любопытством и нетерпением, выглядывавший в сад и на дом. Не успели еще кони фыркнуть у подъезда, и лакей соскочить с козел, как молодой человек, выказывая все признаки сильного волнения и удовольствия, бежал уже по лестнице и спрашивал у встретившагося Фоки: «Дома ли Князь?»

— Дома-с.

— Где же он? Один? Что он делает? — спрашивал молодой человек, не дожидаясь ответа и улыбаясь от внутренняя удовольствия.

— Одни-с. Как прикажете доложить? — говорил Фока с недовольным видом, стараясь обогнать беспокойного гостя.

— Скажи: Исправник, слышишь? — сказал молодой человек, засмеявшись звучным, необыкновенно приятным смехом.

Николинька услыхал этот смех. Он многое напоминал ему. Образ человека, который смеялся так, и которого он любил так, как любят только в его лета, живо предстал перед ним. Но видеть этого человека было бы для него слишком большим наслаждением для того, чтобы он мог поверить сразу этой мысли. Он принял слышанные им звуки за одну из тех мимолетных грез, которые беспорядочно бродили в его воображении, и продолжал играть.