Войдя в избу, старик еще раз поклонился, смахнул полой зипуна с лавки переднего угла и, улыбаясь, спросил: «чем вас просить, Ваше Сиятельство».

Изба была бѣлая (съ трубой), просторная, съ полатями и нарами: свѣжія осиновыя бревны, между которыми виднѣлся недавно завядшій мохъ, еще не почернѣли, новыя лавки и полати не сгладились, и полъ еще не убился. Одна молодая, худощавая, хорошенькая крестьянская женщина, жена Ильи, сидѣла на нарахъ и качала ногой зыбку, привѣшанную на шестѣ къ потолку, въ которой задремалъ ея ребенокъ, другая, Карпова хозяйка, плотная, краснолицая баба, засучивъ выше локтя сильныя, загорѣлыя руки, передъ печью крошила лукъ въ деревянной чашкѣ. Аѳенька была въ огородѣ. Въ избѣ кромѣ солнечнаго жара было жарко отъ печи, и сильно пахло только что испеченнымъ хлѣбомъ. Съ полатей поглядывали внизъ курчавыя головки двухъ дѣтей, забравшихся туда въ ожиданіи обѣда. — Николинька съѣлъ кусокъ горячаго хлѣба, похвалилъ избу, хлѣбъ, хорошенькую дѣвочку, которая, закрывши глазенки, чуть замѣтно дышала, раскидавшись въ зыбкѣ и не желая стѣснять добрыхъ мужичковъ, поторопился выдти на дворъ и въ самомъ пріятномъ расположеніи духа пошел с стариком посмотреть его осик. — Был час десятый; прозрачные белые тучи только начинали собираться на краях ярко-голубого неба; теплое, июньское солнушко прошло 1/4 пути и весело играло на фольге образка, стоящего на середине осика, оно кидало яркия тени и цветы на новую соломенную крышу маленького рубленного мшенника, стоящего в углу осека, на просвечивающие плетни, покрытые соломой, около которых симметрично расставлены улья, покрытые отрезками досок, на старые липы с свежей, темной листвой, чуть слышно колыхаемой легким ветром, на низкую траву, пробивающуюся между ульями, на рои шумящих и золотистых пчел, носящихся по воздуху и даже на седую и плешивую голову старика, который с полуулыбкой, выражающей довольство и гордость, вводил Николиньку в свои исключительные владения. Николиньке было весело, он видел уже всех своих мужиков такими же богатыми, такими же добрыми, как старик Болха, они все улыбались, были совершенно счастливы и всем этим были обязаны ему; он забыл даже о пчелах, который вились около его.

— Не прикажете ли сетку, Ваше Сиятельство, пчела теперь злая, кусают? Меня не кусают.

— Так и мне не нужно.

— Как угодно, — отвечал Болхин, оттыкая одну колодку и заглядывая в отверстие, покрытое шумящею и ползающею пчелою по кривым вощинам. Николинька заглянул тоже.

— Что скоро будут роиться? — В это время одна пчела забилась ему под шляпу и билась в волосах, другая — ужалила за ухо. Больно ему было, бедняжке, но он не поморщился и продолжал разговаривать.

— Коли роиться, вот только зачала брать-то, как следует. Изволите видеть теперь с калошкой идет, — сказал старик, затыкая опять улей и прижимая тряпкой ползающую пчелу. — «Лети, свет, лети, — говорил он, огребая несколько пчел с морщинистого затылка. Пчелы не кусали его, но зато бедный Николинька едва-едва выдерживал характер: не было места, где бы он не был ужален, однако он продолжал распрашивать...

— А много у тебя колодок? — спросил Николинька, ступая к калитке.

— Что Бог дал, — отвечал Болхин, робко улыбаясь. — Вот, Ваше Сиятельство, я просить вашу милость хотел, — продолжал он, подходя к тоненьким колодкам, стоявшим под липами, — об Осипе, хоть бы вы ему заказали в своей деревне так дурно делать.

— Как дурно делать?

— Да воть, что ни год, свою пчелу на моих молодых напущает. Им бы поправляться, а чужая пчела у них вощины повытаскивает, да подсекает...

— Хорошо, после, сейчас... — проговорил Николинька, не в силах уже более терпеть и, отмахиваясь, выбежал в калитку.

................................................................................................................................................

Одним из главных правил Николиньки было во всех отношениях становиться на уровень мужиков и показывать им пример всех крестьянских добродетелей; но главная из этих добродетелей есть терпение, или лучше безропотная и спокойная сносность, которая приобретается временем и тяжким трудом, а он не видал еще ни того, ни другого. Не знаю, смеяться ли над ним, или жалеть его или удивляться ему, но гримасы и прыжки, которые заставила его сделать пчела, мучили его как преступление; он долго не мог простить себе такой слабости и, нахмуривши свое молодое лицо, остановился посереди двора.

— Что я насчет ребят хотел просить, Ваше Сиятельство, — сказал старик, как будто или действительно не замечал грозного вида барина.