— Не сдобровать тебе, Феофан, ежели ты не исправишься, — сказал Николинька медленно, — потому что таких мужиков, как ты, держать нельзя.

— На то воля ваша, — отвечал он спокойно, — коли я вам не заслужил. А кажется за мной никаких качеств не замечено. Известно, уж коли я вашему Сиятельству не полюбился! только не знаю за что?

— А вот за что: за то, что у тебя двор раскрыт, есть нечего, навоз не запахан, плетни поломаны, а ты сидишь дома, да трубочку покуриваешь.

— Помилуйте, Ваше Сіятельство, я и не знаю, какія онѣ трубки то бываютъ.

— Вот ты опять лжешь.

— Как я смею лгать Ваше Сиятельство.

— Все это: трубки, самовар, сапоги, все это не беда, коли достаток есть, да и то нейдет, a бедному мужику, который последнюю лошадь продает — это не годится. Опять сколько раз я тебе говорил, чтобы ты в город не смел отлучаться без спросу; а ты опять в Четверг ездил барана продавать и с фабричными по кабакам шляться. Ведь я про тебя все знаю, не хуже твоих соседей. Тебе старуха полный двор отдала и скотины, и лошадей, всего было довольно, а ты его раззорил, так что тебе 3-х душ кормить нечем, да еще и ее почитать не хочешь. И баба твоя тоже, чем бы работать, когда у вас хлеба нет, только знает, что в платки, да в коты наряжается. Ты муж, ты за ней смотреть должен. Ежели ты мужиком хорошим хочешь быть, так ты свою фабричную жизнь, и трубочки, и самоварчики оставь, да занимайся землей и хозяйством, а не тем, чтобы с объездчиками казенный лес воровать, да по кабакам зипуны закладывать. Коли тебе в чем нужда, то приди ко мне, попроси прямо, что нужно и зачем а не лги, тогда я тебе не откажу ни в чем, что только могу сделать.

— Помилуйте, Ваше Сиятельство, мы кажется можем понимать, — отвечал он, улыбаясь, как будто вполне понимал всю прелесть шутки Князя.

Николинька понял, как мало действительны могут быть его увещания и угрозы против порока, воспитанного невежеством и поддерживаемого нищетой, с тяжелым чувством уныния вышел на улицу. На пороге сидела старуха и плакала.

— Вот вам на хлеб, — прокричал Николинька на ухо, кладя в руку депозитку в 3 р., только сама покупай, а не давай Юхванке, а то он пропьет.

Старуха собралась благодарить, голова ее закачалась быстрее, но Николинька уже прошел дальше.

«Давыдка Козел просил хлеба и кольев», значилось в книжечке после Юхванки. —

«Как опять к мужику?» скажет читатель. Да, опять к мужику, преспокойно ответит автор и прибавит: Читатель! Ежели вам скучны путешествия моего героя, не перевертывайте страниц: интереснее ничего не будет, а бросьте книгу. И вам будет не скучно, и мне будет приятно. О вас, читательница, я и не говорю. Не может быть, чтобы вы дочли до этих пор. Но ежели это случилось, то пожалуйста бросьте книгу, тут ничего нет для вас интересного ни Графа богача соблазнителя в заграничном платье, ни маркиза из-за границы, ни Княгини с кораловыми губами, ни даже чувствительного чиновника; о любви нет, да кажется и не будет ни слова, все мужики, мужики, какие то сошки, мерена[?], сальные истории о том, как баба выкинула, как мужики живут и дерутся. — Решительно нет тут ничего достойного вашего высокого образования и тонких чувств. Вам, я думаю, надоело слушать, как супруг или папенька ваш возится с мужиками; а может быть даже вы никогда и не думали о них; притом их так много 9/10 нашего народонаселения, так чтоже это за редкость: что же для вас может быть приятного читать такую книгу, в которой больше ничего нет, как мужики, мужики и мужики. — А может быть в вас больше сердца, чем высокого образования и тонких чувств, тогда читайте, милая добрая читательница, и примите дань моего искреннего к вам удивленья и уваженья. Итак, я смело веду вас вместе с Николинькой к Давыдке Белому, избранные читатели, хотя изба его далеко на краю околицы. Но кто этот небольшой человек с двумя крошечными, но густыми черными клочками усов под самым носом (по моде) с большим брюхом, с тяжелой палкой в руке, в клеенчатой глянцовитой фуражке, в длиннополом оливковом сертуке, из кармана которого торчит фуляр, в часах с цепочкой и в голубых узких панталонах со стрипками? Он медленно величественной походкой идет нам на встречу и не отвечает на поклоны крестьян, которые издали набожно кланяются ему. Уж не старый ли это Князь? Он больше похож на Князя, чем наш худощавый Николинька, который вечно торопится и ходит не слишком чисто. Так по крайней мере думают Хабаровские мужички и дворовые при виде часов, платков, торчащих из кармана, и пуза, которое отростил себе Яков Ильичь — прикащик. Завидев Николиньку, который остановился, чтобы подождать прикащика, Яков Ильичь сбросил с себя величие, как негодящийся при таких обстоятельствах предмет, и скорыми шагами, спрятав платки в глубину кармана, тяжело дыша от необычайной толщины, подошел к Князю и снял блестящую фуражку.

— Надень Яков.

Яков надел.