— Где изволили быть, Ваше Сиятельство?

— Был у Юхванки. Скажи пожалуйста, что нам с ним делать?

— А что, Ваше Сиятельство?

Князь рассказал ему бедность, в которую вводит себя Юхванка и его нерадение к хозяйству, «как будто он хочет от рук отбиться», прибавил он.

— Не знаю, Ваше Сиятельство, как это он так вам не показался: он мужик умный, грамотный, при сборе подушных он всегда ходить и ничего, честный, кажется, мужик, и старостой при моем уж управлении 3 года ходил, тоже ничем не замечен. В третьем годе опекуну угодно было его ссадить, так он и на тягле исправен был. Нешто хмелем позашибает, зато аккуратный мужик, учтивый, и самоварчик у него есть. Становой ли, землемер, кто бывало заедет, или офицера поставят: все бывало к нему. Обходительный мужик! —

— То-то и беда, — отвечал Николинька с сердцем, что он никогда мужиком работником не был, а только вот сборщиком ходить, фабричничать, старостой мошенничать, трубочки, да грамотки, да самоварчики. Он и хочет, кажется, чтобы я его с земли снял, да на оброк пустил. Только я этого не сделаю, за что другие за него работать будут? Мать его кормила, выростила, пусть и он ее кормит. Отпустить его несправедливо, а и делать что с ним, не знаю.

— Вот вы с опекунами, — продолжал он горячо, — Яков Ильич снял фуражку. — Вместо того, чтобы этаких негодяев из вотчины вон, в солдаты отдавать — из лучших семей брали и хороших мужиков раззоряли.

— Да ведь не годится, — тихо отвечал Яков Ильич, — разве не изволили заметить, у него зуб передних нет?

— Верно нарочно выбил?

— Бог его знает, уж он давно так.

— Счастие, что таких негодяев мало, а то что бы с ними делать? — сказал Николинька.

— Надо постращать, коли он так себе попустил, — сказал, подделываясь Яков Ильич.

— И то сходи-ка к нему, да постращай его, а то я не умею, да мне и противно с ним возиться.

— Слушаю-с, — сказал Яков Ильич, приподнимая фуражку, — сколько прикажете дать?

— Чего сколько? — спросил с изумлением Николинька.