В это время старушонка выскочила вперед и в слезах упала в ноги совершенно сконфуженному Николиньке. — Не погуби, кормилец, ты наш отец, ты наша мать, куда нам селиться, мы люди старые одинокие, как Бог, так и ты...

Николинька пришел в сильнейшее волнение: он вскочил с лавки, морщился, краснел, не знал, куда деваться, и никак не мог уговорить бабу перестать.

— Что ты! встань, пожалуйста. Коли не хотите, так не надо, я принуждать не стану, — говорил, расчувствовавшись Николинька, и без всякой причины махая руками.

Невыразимо грустное чувство овладело им, когда он сел опять на лавку, и в избе водворилось молчание, прерываемое только хныканьем бабы, удалившейся под полати и утиравшей слезы рукавом рубахи; он понял, что значит для этих людей разваливающаяся избенка, обваленный колодезь с лужей, гниющия ветлы перед кривым оконцем, клевушки и сарайчик. Он понял, что какое бы ни было их гнездо, они не могут не любить его. Пускай вся жизнь их прошла в нем в тяжелом труде, горе и лишениях; но все-таки это было их гнездо, в нем выражалась вся 50-летняя трудная их деятельность.

— Какже ты, Иван, не сказал при мире прошлое Воскресенье, что тебе нужна изба, я теперь не знаю, как помочь тебе. Я говорил вам всем тогда, что я посвятил свою жизнь для вас, что я готов сам лишить себя всего, лишь бы вы были довольны и счастливы. — Слова эти ясно доказывали неопытную молодость Николиньки. Он не знал, что обещания такого рода не прибавляют никакой цены их исполнению, что, напротив, благодеяния без приготовлений гораздо силънее действуют на душу тех, которые их получают; не знал, что слова эти запомнются и в случае неисполнения их, вселят недоверие в его мужиках и в нем самом удвоят тяжелое чувство позднего раскаяния. Он не знал и того, что такого рода излияния не способны возбуждать доверия ни в ком и в особенности в русском человеке, любящем не слова, a дело и не охотнике до выражения чувств, хотя глубоко восприимчивом. — Но простодушный Николинька не мог не излить благородное чувство, преполнявшее его душу.

Чурис погнул голову на сторону и медленно моргая, с принужденным вниманием, слушал Николиньку, как человека, которого нельзя не слушать, хотя он и говорит вещи, совершенно до нас не касающияся и нисколько неинтересные.

— Но ведь я не могу всем давать все, что от меня требуют. Ежели бы я не отказывал всем, кто у меня просит леса, скоро у меня ничего не осталось, и я не мог бы дать тому, кто истинно нуждается. Затем-то я и отделил заказ и определил его для исправления крестьянского строения. Лес этот теперь уж не мой, а ваш — крестьянский, и уж я им не могу распоряжаться, а распоряжается мир, как знает. Ты приходи нынче на сходку, я миру поговорю о твоей просьбе, коли он присудит тебе избу дать, так и хорошо, а у меня уж теперь лесу нет. Я от всей души желаю помочь, но дело уже не мое, a мирское.

— Много довольны вашей милостью, — отвечал смущенный Чурис, — коли на двор леску ублаготворите, так мы и так поправимся.

— Нет, ты приходи.

— Слушаю.

Николиньке видно хотелось еще спросить что-то, он не вставал и после довольно неприятного для него молчания, он робко спросил, заглядывая в пустую нетопленную печь: — Что вы уж обедали?

Под усами Чуриса обозначилась несколько насмешливая и вместе грустная улыбка, он не отвечал.

— Какой обед, кормилец? — тяжело вздыхая, проговорила баба: — хлебушка поснедали, вот и обед наш. За сныткой нынче ходить неколи было, так и щец сварить не из чего, что кваску было там — ребятам дала.

— Нынче пост голодный, Ваше Сиятельство, — вмешался Чурис, — хлеб, да лук, вот и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлебушка-то у меня, по милости Вашей, по сю пору хватило, а то сплошь и хлеба-то нету, а луку ныне везде недород, у Михаила Брюхина за пучок по грошу берут, а покупать нашему брату не откуда. С пасхи, почитай, что и в Церкву не ходил: — свечку Миколе не на что купить.

Николинька знал в какой бедности живут крестьяне, но мысль эта была так невыносимо тяжела для него, что он против воли забывал истину и всякий раз, когда ему напоминали ее, у него на сердце становилось еще грустнее и тяжеле.