Старшая девочка остолбенела и начала все более открывать глаза, меньшая раскрыла рот и сбиралась плакать. — Небольшая старушонка, притаившись в сенях, повязанная белым платком, из под которого выбивались полуседые волосы, и в изорванной клетчатой поневе, низко подпоясанной стареньким, красноватым кушаком, выглядывала из за дверей.

Николинька подошел к сеням. «Дома, кормилец», проговорила жалким голосом старушонка, низко кланяясь и как будто очень испугавшись. Николинька, поздоровавшись, прошел мимо прижавшейся в сенях и подперевшейся ладонью бабы на двор. На дворе бедно лежал клочьями старый почерневший навоз. На навозе валялся боров, сопрелая колода и вилы. Навесы вокруг двора, под которыми кое-где беспорядочно лежали кадушки, сани, телега, колесо, колоды, сохи, борона, сваленные в кучу негодные колодки для ульев, были вовсе раскрыты, и одна сторона их вовсе обрушилась, так что спереди переметы лежали уже не на углах, а на навозе. Иван Чурис топором и обухом выламывал плетень, который придавила крыша. Иван Чурис был человек лет 50, ниже обыкновенного роста. Черты его загорелого продолговатого лица, окруженного темнорусою с проседью бородою и такими же густыми, густыми волосами были красивы и сухи. Его темно голубые, полузакрытые глаза выражали ум и беззаботность. Выражение его рта резко обозначавшагося, когда он говорил, из под длинных редких усов незаметно сливающихся с бородою, было столько же добродушное, сколько и насмешливое. По грубости кожи глубоких морщин и резко обозначенным жилам на шее, лице и руках, неестественной сутуловатости, особенно поразительной при маленьком росте, кривому дугообразному положению ног и большему расстоянию большего пальца его руки от кисти, видно было, что вся жизнь его прошла в работе — даже в слишком трудной работе.

Вся одежда его состояла из белых полосатых парток, с синими заплатками на коленях и такой же рубахи без ластовиков с дырьями на спине, показывающими здоровое белое тело. Рубаха низко подпоясывалась тесемкой с висевшим на ней негодным ключиком.

— Бог помочь тебе, Иван, — сказал Князь. Чурисенок (как называли его мужики), увидав Князя, сделал энергическое усилие, и плетень выпростался из под стропил; он воткнул топор в колоду и, оправляя поясок, вышел из под навеса.

— С праздником, Ваше Сиятельство, — сказал он, низко кланяясь и встряхивая головой.

— Спасибо, любезный... вотъ пришелъ твое хозяйство провѣдать. Ты вѣдь сохъ просилъ у меня, такъ покажи ка на что онѣ тебѣ?

— Сошки?

— Да, сошки.

— Известно на что сохи, батюшка Ваше Сиятельство, все старо, все гнило, живого бревна нету-ти. Хоть мало-мальски подпереть, сами изволите видеть — вот анадысь угол завалился, да еще помиловал Бог, что скотины в ту пору не было, да и все то ели ели висит, — говорил Чурис, презрительно осматриваясь. — Теперь и стропила-ти и откосы, и переметы, только тронь, глядишь, дерева дельного не выдет. А лесу где нынче возьмешь?

— Так для чего же ты просил у меня 5 сошек? — спросил Николинька с изумлением.

— Какже быть-то? старые сохи подгнили, сарай обвалился, надо же как нибудь извернуться...

— Да ведь уж сарай обвалился, так подпереть его нельзя, а ты сам говоришь, что коли его тронуть, то и стропилы все новые надо. Так 5 сох тебе не помогут.

— Какого рожна подпереть, когда он на земли лежит.

— Тебе стало быть, нужно бревен, а не сошек, так и говорить надо было, — сказал Николинька строго.

— Вистимо нужно, да взять то где их возьмешь. Не все же на барский двор ходить! Коли нашему брату повадку дать, то за всяким добром на барский двор кланяться, какие мы крестьяне будем? А коли милость ваша на то будет насчет 2 дубовых макушек, что на гумне лежат, говорил он, робко кланяясь и переминаясь, так тоже я, которые подменю, которые поурежу из старого как-нибудь соорудаю. Двор-то зиму еще и простоит.