Одно, что смущало его немного, несмотря на неперестающую радость сознания того, что он делает то самое, что должно, было то, что, привыкнув к роскошной жизни, он останется теперь без состояния и с женою, которая рассчитывает на то, что он богат, и положение которой, почти душевной болезни, может потребовать расходов. И это его затруднение разрешилось тут же. В имении был дом и картофельный завод. Он не знал, что делать и с тем и с другим. И тут заявился покупатель на завод и дом, и то и другое на своз, за который ему заплатил 12 тысяч. Этих денег ему было, как он думал, нетолько достаточно, но с излишком довольно для путешествия и устройства в новом месте и издания той книги о земельной собственности, которую он теперь намерен был кончить.

В последние дни своего пребывания в Панове Нехлюдов пошел в дом и занялся перебиранием оставшихся вещей. Многое из дома еще прежде было увезено, но много еще оставалось хороших старинных вещей, который прежде так ценил Нехлюдов.

Теперь он сам на себя удивлялся тому, как совершенно исчезло для него значение всех этих вещей. Прежде ему бы обидно было думать, что мужику Беляеву достанутся эти кресла красного дерева с золочеными лирами и такие же стол и шифоньерка с брюхом и с бронзовыми львиными головами, держащими кольца; теперь все это отошло куда то далеко-далеко назад, впереди было открытое, радостное, полное несомненного дела будущее; сердечное дело обновления, оживления Катюши и работа — изучение земельного вопроса. Точно он смотрел прежде вниз или даже назад и оттого видел все это, а теперь поднял голову вверх, и открылись огромные горизонты, а то все перестало быть видным.

Смотрел он и перебирал шифоньерку Софьи Ивановны только для того, что надеялся найти там что нибудь о Катюше. В нижнем ящике было много писем. О Катюше ничего не было. Только ответ приятельницы Софьи Ивановны, в котором говорилось о неблагодарности этой жалкой девушки, так дурно отплатившей вам за вашу любовь. В письмах ничего не было, но в нижнем ящике, среди всякого сброда старых портфелей, преспапье, очков, каких то коробочек, в книжке записной Нехлюдов нашел старую выцветшую фотографию. Это была группа, которую снял тогда сосед любитель. На терассе сидели обе тетушки, у ног их сидел на ступеньке лестницы молодой с вьющимися длинными волосами, без усов и бороды, 17 летний юноша с добрым, веселым и чистым лицом. Позади, между плечами обоих тетушек, в белом фартучке стояла девочка и чуть держалась от смеха. Девочка была прелестна. И это была Катюша. «Покажу ей», подумал Нехлюдов и взял группу.

Окончив успешно свое дело, Нехлюдов после 5-дневного отсутствия вернулся в Москву.164 Квартира его уже была сдана, но он остановился в гостиннице недалеко от Бутырской тюрьмы и жил еще в ней.

Помывшись и переодевшись, он побежал в тюрьму. Катюша была все в том же состоянии. Когда он рассказывал ей про Паново, она как будто сердилась и на всякие воспоминания Нехлюдова говорила:

— Не помню, ничего не помню. Все забыла.

Группу она не стала смотрѣть. Но Нехлюдовъ всетаки оставилъ ее у нея. Она жила теперь, по ходатайству Нехлюдова, въ отдѣльной камерѣ.

На другой день он опять поехал к ней. Было воскресенье, 5 Іюня. Было яркое летнее утро. Было страшно жарко по раскаленным улицам, и только по тенистой стороне можно было дышать. В магазинах, в чистых окнах, краснели апельсины и необыкновенной формы бутылки, городовые унылые в летних небеленых мундирах стояли на солнце посередине улиц, извощики пыльные дремали в своих смятых шляпях и синих халатах, изредка пролетала коляска на шинах с какой то дамой. Конки, тоже с кондуктором в небеленом и с прикрытыми головами и ушами лошадей шапочками, позванивали на встречах, молодой человек шел в очевидно ссевших от мытья белых канифасовых панталонах, обтягивающих ему ляжки. Дама или некрасивая девица, вся в розовом, с зонтиком с бахромой и с открытой шеей, переходила улицу с сознанием своей, обращающей на себя внимание нарядности. нарядностью.

В воротах великолепного дома с замазанными известью стеклами сидел в одной рубахе дворник, любуясь на детей, играющих в лошадки. В открытые окна видна богатая квартира с закутанными люстрами и чехлами на мебели. По раскаленной мостовой везет в ящике мороженое пыльный мужик. На бульварах дети в серсо. Из за заборов помахивают в полном листу ветви тополя, липы. Там чудный сад, а тут мостовщики лежат на солнце в пыли. Идет в китайской палевой легкой материи упитанный господин в прюнелевых башмачках и за ним нищий; босой золоторотец с красной опухшей щекой и с одной распоранной выше колена соплей розовых полосатых штанов.

Жарко. Нехлюдов идет тротуаром, улицами, наблюдая и ни о чем не думая. Идет он, как всегда, в острог, чтоб увидать ее и сговориться с священником о дне венчания. Это дело уже так решено у него, что сомнений уже нет никаких, и он обдумывает только, как лучше сделать это. Людей из своего прежнего круга он теперь никого не видит. И Москва, летом в которой он прежде никогда не бывал, в это время кажется ему той самой пустыней, которую ему нужно в его теперешнем настроении.

С Кармалиными он не виделся с тех пор и раз только ответил на письмо, которое ему написала Алина, в котором говорила, что желает ему счастья на его новом пути, что хотя она и не понимает его дела, она знает его и уверена, что дело, которому он отдает свои силы, хорошее дело, и потому желает ему успеха. Но вот в конце Долгоруковской улицы кто-то остановил извощика и соскочил к нему.

Высокий офицер в очках. Орнатов — узнает его Нехлюдов. Скучный болтун, кутила, со всеми друг, бывший товарищ его и по университету и по военной службе.

— Нехлюдов, ты как здесь?

— Да у меня дело тут. Здраствуй. Ты как?