<Нехлюдов жил в Москве и жил на большой роскошной квартире с нянюшкой51 Прасковьей Михайловной, выходившей его, и первое время ничего не предпринимал, потому что смерть эта была для него большим и тяжелым горем, и двумя прислугами: поваром и буфетным мужиком, только потому, что он жил так при матери. Но роскошная и праздная жизнь эта в Москве была совсем не по его вкусам. Но в первое время после смерти матери он ничего не предпринимал, а потом он не успел оглянуться, как жизнь эта стала ему привычной, и у него установились с семейством Кармалиных те тонкия и напряженные отношения, которые удерживали его теперь в Москве. Сначала Кармалины утешали его. Ему даже приятно было, как они преувеличивали представление о его горе, но ему нельзя было отказываться от тех чувств, которые ему приписывали. Потом эти утешения так сблизили его с ними,52 и особенно с 28-летней дочерью Кармалиных Алиной, очень утонченной, изящной и привлекательной девушкой, с которой у него установились какие то особенные, скрыто любовные, очень сдержанные и поэтическия отношения. что он чувствовал себя уже теперь чем то связанным с ними и не мог прекратить этих отношений и уехать из Москвы.

А между тем он много раз говорил себе, что только жизнь матери заставляла его жить так, как он жил, но что когда ее не будет, он изменит всю свою жизнь. Но вот она уже три месяца умерла, а он жил по прежнему. У него уж давно были планы на совсем другую деятельность и жизнь, чем та, которую он вел теперь. Как ни больно ему было признаваться себе в этом, жизнь матери, с которой его связывала самая нежная любовь, была ему препятствием для осуществления53 самых дорогих ему жизненных этих планов. Мать имела очень определенный идеал того положения, которого она желала ему.Он должен был, по понятиям матери, жить в кругу своего исключительного, всех друг друга знающего высшего русского общества, среди которого он был рожден: должен был иметь для этого те средства, которые он имел, именно около 10 тысяч дохода, должен был служить и современем занять видное, почетное место на службе, должен был во всем, в своих привычках, одежде, манерах, способе выражения выделяться из толпы, быть distingué54 [благовоспитанным человеком] и вместе не должен был ничем выделяться: ни убеждениями, ни верованиями, ни одеждой, ни говором от людей своего круга; главное, должен был в том же исключительном кругу жениться и иметь такую же семью. Он же желал совсем другого. С самых первых лет юности, с университета, сын стал нападать на исключительность света и, как реакция против стремлений матери, сделался, как говорила покойница Елена Ивановна, совершенно красным, сближался с товарищами, фамилии которых Нехлюдова никогда не могла помнить и которые в гостинной разваливались и ковыряли в носу пальцами, а за обедом или садились слишком далеко, или клали локти на стол и держали каким то необыкновенным манером вилки и ножи запускали себе в рот по самые черенки. Но это бы все ничего, но в это время Дмитрий Нехлюдов прочел сочинение Henry George «Social problems», потом его «Progress and poverty» и решил что George прав, что и владение землей есть преступление, что владеть землей также вредно, как владеть рабами, и решил, что надо отказаться от владения землей. Во многом Елена Ивановна уступала55 она уступила тому, что онъ не служилъ, даже не кончилъ курса въ университетѣ, уступила тому, что онъ не ѣздилъ въ свѣтъ, не занимался хозяйствомъ, но не могла уступить тому, что онъ хотѣлъ отдать свою землю крестьянамъ, что хотѣлъ жениться на крестьянкѣ, что прямо отрицалъ тѣ вѣрованія, которыя она считала священными. Въ послѣднее время ея болѣзни — тяжелой болѣзни рака груди — онъ какъ будто оставилъ всѣ свои ей столь чуждые и противные планы и не тревожилъ ее разногласіемъ съ ней по всѣмъ вопросамъ, которые раздѣляли ихъ, а жилъ съ ней въ Москвѣ, дѣлая то, что она хотѣла. Въ числѣ этихъ желаній ея было его сближеніе съ Кармалиными. И онъ не успѣлъ оглянуться, какъ сближеніе это сдѣлалось уже для него самаго утѣшеніемъ и потребностью. сыну, во многом уступал и он. Мать уступила в том, что позволила ему вытти из университета, из которого он решил вытти, убедившись, что в нем преподают не то, что истинно, а то, что соответствует нашему положению вещей, — и поехать за границу; в том же, что сын хотел отдать свое небольшое доставшееся от отца именье крестьянам, сын должен был уступить матери и не делать этого распоряжения до совершеннолетия.

За границей, куда Нехлюдов поехал для укрепления себя в своих мыслях о преступности землевладения, он56 В подлиннике описка: но нашел там тоже, что и в России: совершенное замалчивание, как ему казалось, самого коренного вопроса и неумные рассуждения о 8-мичасовом дне, страховании рабочих и тому подобных мерах, не могущих изменить положения рабочего народа. Разочаровавшись в надежде получить подкрепление своим мыслям в Европе, он хотел ехать в Америку, но мать упросила его остаться. Тогда Нехлюдов заявил, что он займется философией в Гейдельберге. Но профессорская философия не заняла его, и он уехал57 в Париж и оттуда в Алжир и в Египет, совершенно оставив свои в Россию и, к огорчению матери, уехал к тетушкам и хотел поселиться у них, чтобы писать свое сочинение. В это время мать выписала его к себе в Петербург. Здесь Нехлюдов сошелся с товарищем детства гр. Надбоком, кончившим уже курс и поступившим в гвардейский полк, и с ним вместе и его друзьями, забыв все свои планы пропаганды и воздержной жизни, весь отдался увеселениям молодости.

Мать смотрела на его петербургскую жизнь не только сквозь пальцы, но даже с сочувствием. «Il faut que jeunesse se passe, he is sowing his wild oats»,58 [«Нужно, чтобы молодость брала свое, ему надо перебеситься»,] говорила она и, чуть чуть поддерживая его в расходах, все таки платила его долги и давала ему денег.

Но он сам был недоволен собой, и, узнав уж радость жизни для духовной цели, он не мог уже удовлетвориться этим петербургским весельем.

Тут подошла Турецкая кампания, и несмотря на противодействие матери, он поступил в полк и поехал на войну. На войне он прослужил до конца кампании, потом прожил еще год в Петербурге, перейдя в гвардейский полк. Здесь он увлекся игрой, проиграл все именье отца и вышел в отставку и уехал в именье матери, где, благодаря своему цензу, поступил в земство.

А между тем вот уже три месяца, как не было на свете матери, он был свободен, но не пользовался этой свободой, а продолжал жить в Москве на роскошной квартире матери с дорогой прислугой, и, несмотря на то, что ничто не держало его в Москве и не мешало теперь осуществлению его планов, он продолжал жить в Москве и ничего не предпринимал.

Письмо от арендатора напомнило ему это.

Ему стало как будто чего то совестно. Но это чувство продолжалось недолго. Он постарался вспомнить, отчего ему совестно. И вспомнил, что он давно когда то решил, что собственность земли есть в наше время такое же незаконное дело, каким была собственность людей, и что он когда то решил посвятить свою жизнь разъяснению этой незаконности и что поэтому сам, разумеется, никогда не будет владеть землею. Все это было очень давно. Но он никогда не отказывался от этой мысли и не был испытываем ею до тех пор, пока жила мать и давала ему деньги. Но вот пришло время самому решить вопрос, и он видел, что он не в состоянии решить его так, как он хотел прежде. И от этого ему было совестно.

Мысли, когда то бывшия столь близкими ему, так волновавшия его, казались теперь отдаленными, чуждыми. Все, что он думал прежде о незаконности, преступности владения землей, он думал и теперь, не мог не думать этого, потому что ему стоило только вспомнить все ясные доводы разума против владения землей, которые он знал, для того чтобы не сомневаться в истинности этого положения, но это теперь были только выводы разума, а не то горячее чувство негодования против нарушения свободы людей и желания всем людям выяснить эту истину. От того ли это происходило, что теперь не было более препятствий для осуществления своей мысли и сейчас надо было действовать, а он не был готов и не хотелось, от того ли, что он был, как и все это последнее время, в упадке духа, — он чувствовал, что его личные интересы и мысли о женитьбе на Алине и прелесть отношений с ней, как паутиной, так опутали его, что, получив это письмо арендатора, он только вспомнил свои планы, но не подумал о необходимости приведения их сейчас же в исполнение.

«Купецъ проситъ меня возобновить контрактъ на землю, т. е. на рабство, въ которое я могу отдать ему крестьянъ трехъ деревень. Это правда. Да но.... надо еще обдумать это — сказалъ онъ себѣ. — Не могу я отдать свое состояніе и жениться на ея состояніи». Да и потомъ, и что хуже всего, ему смутно представились тѣ самые аргументы, которые онъ самъ когда то опровергалъ съ такимъ жаромъ: нельзя одному идти противъ всего существующаго порядка. Безполезная жертва, даже вредная, можетъ быть. «Но нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ съ свойственной ему съ самимъ собой добросовѣстностью, — лгать не хочу. Но теперь не могу рѣшить. Вотъ окончу сессію присяжничества, окончу такъ или иначе вопросъ съ Алиной». И при этой мысли сладкое волненіе поднялось въ его душѣ. Онъ вспомнилъ ее всю, ея слова и взялъ записку ея и еще разъ улыбаясь перечелъ ее. «Да, да, кончу это такъ или иначе. О если бы такъ, а не иначе.... и тогда поѣду въ деревню и обдумаю и разрѣшу».

Способ, которым он прежде, еще при жизни матери, предполагал разрешить земельный вопрос и общий и, главное, личной собственности на свою землю, — передав ее крестьянам ближайших селений, тех, которые могли пользоваться ею, передав ее крестьянам за плату равную ренте земли. Плату эту крестьяне должны были вносить в общую кассу и деньги эти употребить по решению выборных от общества крестьян на общия общественные нужды: подати, школу, дороги, племенной скот, вообще все то, что могло быть нужно для всех членов общества. 59 Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: пр пропустить

Совестно ему было вот от чего: еще из университета, который он бросил с 3-го курса, потому что, прочтя в то время «Прогресс и бедность» Генри Джорджа и встретив в университете недобросовестные критики этого учения и замалчивания его, он решил посвятить свою жизнь на распространение этого учения. Для распространения же его считал необходимым устроить свою жизнь так, чтобы она не противоречила его проповеди. И вот этот то проэкт он хотел и не мог осуществить впродолжении 14 лет. Разумеется, не одна мать препятствовала этому, но увлечения молодости и различные события жизни. Теперь же, когда осуществление было возможно, оно уже не влекло его по прежнему и не казалось уже столь настоятельно необходимым.

Онъ чувствовалъ себя до такой степени тонкими нитями, но твердо затянутымъ въ свои отношенія съ Алиной, что все остальное становилось въ зависимость отъ этихъ отношеній. Отдать Рязанскую землю мужикамъ, надо отдать и Нижегородскую и Самарскую и остаться ни съ чѣмъ. Все это хорошо было тогда, прежде, когда я былъ одинъ, довольствовался малымъ и могъ зарабатывать что мнѣ нужно, но теперь, другое дѣло: не могу я отдать свои имѣнія и, женившись, пользоваться ея состояніемъ. Я долженъ ее убѣдить.... Да и потомъ: такъ ли это? Все надо обдумать. А пока оставить какъ есть. Письмо арендатора онъ оставилъ безъ отвѣта. На записочку же Кармалиныхъ онъ отвѣтилъ, что благодаритъ за напоминаніе. Онъ точно забылъ и постарается придти вечеромъ. Отдавъ записку, онъ поспѣшно одѣлся и поѣхалъ въ судъ.