— Я и всегда тебе рад, но теперь, в Москве, тем паче. Чтож, обедаем вместе? Где хочешь? В кабачке каком нибудь. У меня дела по опеке. Я опекуном ведь.

Оказывалось, что этот беспутный человек, именно потому что он прожил все свое состояние, был назначен опекуном над состоянием богача.

И лицо полупьяное, и тотчас же папироска, и эта опека, и планы, где бы выпить и поесть, и болтовня, и полное равнодушие ко всему, и мнимое товарищеское добродушие — все это так далеко уж было от сознания Нехлюдова, что он, как новое, слушал Орнатова.

— Да, да ведь ты что то в остроге женишься на преступнице. Мне Кармалины говорили. Что такое? Расскажи. Ведь ты всегда чудак был.

— Да, да все это правда, но только мне некогда, я туда, в острог и иду. Ты не сердись на меня, но знаешь, наша жизнь совсем теперь врозь. Ты, пожалуйста, не сердись, но это так.

— Вот, сердиться. И почему ты думаешь, что я тебя не пойму? Ты напрасно думаешь, что я такой. Ну, впрочем, прощай. — Покупка у тебя? — сказал он извощику. — Ну, прощай. Жалко. A revoir.166 [До свиданья.]

Встрѣча эта скорѣе пріятна, чѣмъ непріятна была Нехлюдову, показавъ ему то разстояніе, которое положено теперь между собою и прежними своими знакомыми. Тяжело было, что не было никакихъ знакомыхъ теперь, не было людей, съ которыми бы онъ могъ дѣлить свои мысли и чувства. Катюша оставалась чуждою, мертвою, a кромѣ ея никого не было. Правда, начинали складываться знакомства въ самомъ острогѣ. И знакомства эти были пріятны ему. Были и просто уголовные, были и политическіе, съ нѣкоторыми изъ которыхъ онъ, помогая имъ, вошелъ въ сношеніе.

Придя обычной уже дорогой, разгоряченный и пыльный, он постучал в дверь, и когда его впустили в прохладные сени под своды, он почувствовал удовольствие и прохлады и того, что он в своем месте, в том, что ему теперь вместо дома.

Он вошел на верх и подошел коридором к Катюшиной двери. Вахтер с ключем шел за ним.

— Что то нездорова она, чтоль, ничего не ела со вчерашнего дня, — сказал вахтер.

Они подошли къ двери. Сквозь рѣшетку можно было видѣть камеру. Катюша была одѣта теперь уже не въ арестантскій халатъ, а въ полосатой сѣрой кофтѣ, которую она сама купила и заказала себѣ (она сама, несмотря на всѣ уговоры Нехлюдова, ничего не работала), голова ея была причесана по модѣ, на таліи былъ широкій поясъ.

Нехлюдов тихо подошел и посмотрел на нее сквозь решетку. Она сидела неподвижно, повалившись руками на стол и спрятав голову в руки.

Едва ли она спала. Не было ровнаго дыханья. Нехлюдовъ всетаки не окликнулъ ее, не желая будить, если она спитъ. Вахтеръ, гремя замкомъ, сталъ отпирать дверь, но шумъ этотъ не заставилъ ее измѣнить своего положенія. Когда дверь отворилась, и Нехлюдовъ вошелъ, она на минуту приподняла голову, взглянула на вошедшего и тотчасъ же опять спрятала лицо, но теперь она уже не лежала спокойно, а все тѣло ея вздрагивало отъ сдерживаемыхъ рыданій.

— Катюша! Что с тобой? — спросил Нехлюдов, волнуясь не менее ее и чувствуя, как слезы подступают ему к горлу. — Катюша! Что ты?

Она не ответила, но рыдания вырвались наружу, и она вся затряслась.