Таково было содержание обвинительного акта. Нехлюдов внимательно слушал, ужасаясь той страшной дикости нравов, которая выражалась этим обвинительным актом, и, как всегда, бессознательно чувствуя свое неизмеримое превосходство над той средой, в которой все это могло происходить.

Уныло звучал картавящий на р голос секретаря.

Когда он дошел до места, в котором сказано было, что купец Смельков, очевидно получивший особенное пристрастие к девушке, прозываемой Любкой, послал ее с ключом в свой номер, Нехлюдов взглянул на подсудимую Маслову. В это же самое время Маслова, как будто польщенная тем, что она возбудила такое чувство в купце, подняла глаза и взглянула на чтеца и потом перевела взгляд на присяжных и скользнула им по лицу Нехлюдова. И вдруг в голове Нехлюдова точно щелкнуло и лопнуло что то. Воспоминание, копошившееся где то далеко внизу за другими впечатлениями, вдруг нашло себе дорогу и выплыло наружу. Катюша! вспомнил он. Тетеньки Марьи Ивановны Катюша.

И он, удерживая дыхание, стал всматриваться в подсудимую. Она опять сидела, опустив голову. Лоб, волоса, нос. Но эта старая, больная. Но в это время подсудимая опять подняла голову и еще раз взглянула исподлобья на чтеца и вздохнула. «Да нет, этого не может быть!» говорил сам себе Нехлюдов и в тоже время чувствовал, что не могло быть никакого сомнения. Это была она. Это была Катюша, та самая Катюша, которую он одно время страстно платонически любил, на которой хотел жениться и которую потом соблазнил и бросил. Да, это была она. Это было ужасно.

Да, это было 14 лет тому назад в74 Крымскую Турецкую кампанию, когда он, после петербургской дурной светской жизни, поступил в75 стрелковой полк Императорской фамилии военную службу и по дороге в76 Крым полк заехал к тетенькам Марье и Софье Ивановным.

Ему было тогда 21 год.77 Он уже и тогда многое пережил и передумал. Во многом он был требователен к себе и не следовал тому, что считалось не только дозволительным, но хорошим в его среде. Но в половом вопросе, в сношениях с женщинами, несмотря на то, что он был много нравственнее своих сверстников, он был также груб и слеп, как и все. Это было время ослабления и отдыха после его самых сильных мечтаний, шедших в разрез со всем существующим порядком вещей. Это было время, когда он, в глубине души желая делать одно хорошее, делал все дурное, все то, что делали все окружающие его. Тогда он только что получил отцовское небольшое имение, и, вместо того чтобы, как он хотел, отдать его крестьянам, он наделал долгов, проиграл в карты и должен был все, что стоило имение, употребить на уплату долга. Так что именье он не отдал, а продал.

Это было то время, когда он, считая войну постыдным делом, все таки поступил в военную службу. И вот, в этот то период ослабления, он, проезжая в полк, прогостил неделю у теток и там, желая только одного — жить чисто и жениться на той девушке, которую он полюбит, соблазнил невинную девушку Катюшу и, соблазнив, уехал, бросил ее.

Ужасное дело это случилось с ним вот как:

Каким он был теперь двойным человеком, т. е. таким, в котором в различное время проявлялись два различные, даже совершенно противоположные человека: один78 низкий, поэтический, животный, сильный, страстный,79 эпикуреец, близорукий, ничего не видящий, сильное, страстное, близорукое, ничего не видящее кроме своего счастья, жизнерадостный человек, отдававшийся без всяких соображений тем страстям, которые волновали его, другой — строгий к себе, требовательный и верующий в возможность нравственного совершенства и стремящийся к нему, человек внимательный к себе и другим, — таким двойным человеком он еще в гораздо сильнейшей степени был 14 лет тому назад, когда с ним случилось это ужасное дело, которое он почти забыл именно потому, что оно было так ужасно, что ему страшно было вспоминать о нем, важность которого только теперь открылась ему во всем его значении.

Произошло это в один из тех периодов его жизни, когда он уставал жить один своими мыслями и чувствами против общего течения и, отдаваясь этому течению, надевал как будто нравственные шоры на свою совесть и жил уже не своими мыслями, чувствами и, главное, совестью, а не спрашивая себя о том, что хорошо, что дурно, а, вперед уже решив, что хорошо жить так, как живут все, жил, как все. Уставши перебивать течение, он отдавался ему.

Такой период он переживал теперь, вернувшись из за границы. Он жил в Петербурге с своими аристократическими друзьями и, спокойно чувствуя за собой одобрение или хотя снисходительное, любовное прощение матери, отдавался всем увеселениям, тщеславию и похотям светской жизни. И когда он предавался такой жизни, он предавался ей вполне, совсем забывая то, что он желал и думал прежде, как будто то был другой человек. В таком настроении он был теперь, и в таком настроении он поступал теперь в военную службу на войну. Все делали это, и это считалось очень хорошо, и вот он поступал также. 82 Взятое здесь в ломаные скобки отчеркнуто сбоку чертой с пометкой: п пропустить .

Он ехал в полк и по дороге к своему полку заехал в деревню к своим двум теткам по отцу, из которых старшая, Катерина Ивановна, была его крестной матерью. Перед этим он был у них год тому назад перед своим отъездом заграницу, совсем в другом, в самом светлом своем настроении. В тот первый период пребывания у них он был полон самыми высокими и казавшимися всем, кроме него, неисполнимыми мечтами. Это было тотчас же по выходе его из университета, когда он даже несколько поссорился с своей матерью, объявив ей, что он не хочет жить произведениями труда, отнимаемыми у народа за незаконное наше владение землей. Приехав к тетушкам в деревню, он, наблюдая жизнь господ и крестьян в деревне, не только теоретически, но практически до очевидности убедился в справедливости того, что землевладение есть владение рабами, но только не известными лицами, как это было прежде, а всеми теми, кто лишен земли. В городе не видно, почему работает на меня портной, извощик, булочник, но в деревне ясно, почему поденные идут чистить чистят дорожки в сад, убирают хлеб или луга, половину сработанного отдавая землевладельцу. Тогда мысли эти были так новы, так ярки, так возможно казалось их сделат общими, что Нехлюдов все это время, особенно во время пребывания у теток, находился в постоянном восторге. Тетушек своих он считал людьми старого века и не пытался уже обращать их к своим мыслям, а занимался тем, что, написав об этом предмете письмо Генри Джорджу, сам занялся изложением его учения по русски и своим сочинением по этому предмету. Это было радостное, светлое, чистое время.

Была весна. Он вставал рано, шел купаться, потом садился за свое сочинение. Обедал с тетушками, ходил гулять или ездил верхом, потом учился по итальянски, читал и писал свои записки. Это было одно из лучших времен его жизни, которое он всегда вспоминал с умилением.

Некоторую особенную прелесть его этому предпоследнему пребыванию у тетушек придавало еще присутствие у тетушек их воспитанницы Катюши, брошенной матерью девочки сиротки, которую подобрали тетушки.

В это последнее пребывание у них у него как то нечаянно, незаметно между им и Катюшей завязались полушутливые, полулюбовные отношения.