— Здравствуй, Катюша, а ты как живешь?

— Слава Богу. Матушка приказала благодарить. Им лучше немного и приказали спросить нашатырного спирта, — обратилась она к Марье Ивановне.

— Есть у нас — так ты дай. Кажется, немного осталось. Что, кофе готов?

— Сейчас подам, — сказала она и, еще раз взглянув на Нехлюдова и вспыхнув вся, вышла из комнаты.

Катюша говорила про нашатырный спирт, про матушку, про кофе, а Нехлюдов видел, что она говорила только одно: «рада, рада, что вы приехали. Рада, люблю вас».

Да, Катюша была прежняя, но Нехлюдов был уже не прежний. Во первых, он уже не был тем невинным мальчиком, которым он был 2 года тому назад, во 2-х, он был не в том периоде нравственной жизни, самоусовершенствования, когда он делал все не так, как делали все, а так, как требовала от него его совесть.

Теперь для Нехлюдова Катюша в его представлении уж не была более тем таинственным женским неизвестным ему существом, к которому он тогда относился с трепетом и благоговением, — теперь она уже была одною из тех существ — женщин, которых он знал уж.

Она была в его представлении хорошенькой горничной тетушек, с которой всякому племяннику свойственно пошутить, поиграть, а может быть, и больше этого, если только все это сделать прилично.92 как делал это его приятель Зубов. Разумеется, это не хорошо, но ведь не святые же мы. Есть другие, более важные дела, отношения людей, служба.93 Нехлюдов в этот приезд был тем другим, мирским человеком, которым он бывал часто, когда уставал от борьбы. Но не смотря на эти мысли, он чувствовал, что между ним и Катюшей было что то большее, чем то, чтò он хотел, чтобы было.

Съ перваго же дня Нехлюдовъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ въ нее. Голубенькое полосатое платьеце, повязанное чистенькимъ бѣлымъ фартучкомъ, обтягивающимъ стройный, уже развившійся станъ, гладко, гладко причесанные чернорусые волосы съ большой косой, румянецъ, безпрестанно затоплявшій всю щеку, и эти прелестные ярко черные глаза, изъ которыхъ одинъ косилъ немножко и, странно, только придавалъ еще большую прелесть этому лицу, особенно когда оно улыбаясь открывало твердые бѣлые зубы, главное же — на всемъ существѣ печать чистоты, невинности, изъ за которой пробивалась охватывающая уже все существо ея любовь къ нему, — плѣняли его все больше. Съ перваго же дня онъ почувствовалъ себя совсѣмъ влюбленнымъ, но не такъ, какъ прежде, когда эта любовь должна была рѣшить для него вопросъ соединенія на всю жизнь, т. е. женитьбы, а94 такъ, что онъ могъ получить отъ нея всѣ радости, которыя она могла дать ему, ничѣмъ не обязываясь передъ нею. он был просто влюблен и отдавался этой любви, не зная, а может быть, и смутно зная и скрывая от себя, что из этого выйдет. Он был в том периоде, когда он сам не рассуждал, a делал как другие.95 Другие же, и очень хорошие люди, он знал, делали так, что брали удовольствие где могли. И тот жизнерадостный, ничего не соображающий кроме своего счастья человек вдруг поднялся в нем и совершенно задавил того жившего в нем чистого, робкого, стремящагося к совершенству, строгого к себе, нравственного юношу и хозяйничал в душе один.

Нехлюдов знал, что ему надо ехать и что незачем теперь оставаться на день, два, три, неделю даже у теток, ничего из этого не могло выйти, но он не рассуждал и оставался,96 потому что не мог ехать. Он собирался пробыть 4 дня вь Одессе, и тетки легко уговорили его пробыть эти дни у них, так, чтобы вместо того чтобы съехаться с своим товарищем офицером, вызвать телеграммой этого офицера Раковского сюда в Подгорное к тетушкам, а с ним вместе уж ехать до Одессы. Так и сделал. А пока подошло Светло-Христово воскресение. для того, чтобы видеть Катюшу и сблизиться с ней. Вечером в субботу, накануне Светло-Христова воскресенья, священник приехал к тетушкам служить всенощную. В церковь же ехала одна Матрена Павловна, старшая горничная Марии Ивановны, чтобы святить куличи, и с нею ехала Катюша. Узнав, что Катюша едет, Нехлюдов решил, что и он поедет к заутрене, и он попросил у тетушек верховую лошадь и поехал. Дорога была непроездная. Вода, снег и кое где оголившаяся земля и грязь. Нехлюдов приехал к началу заутрени и прошел вперед, где стояли господа и среди них Матрена Павловна и Катюша.

Только что кончился крестный ходъ, и начиналась обѣдня. Изъ алтаря вышелъ священникъ съ тройными свѣчами и запѣлъ Христосъ воскресе. Нарядные любители пѣвчіе запѣли съ причтомъ. Все было прекрасно, празднично, торжественно, весело — священникъ въ свѣтлыхъ ризахъ, и дьяконы, и дьячки въ стихаряхъ, и нарядные добровольцы пѣвчіе, и веселые напѣвы, и благословеніе священниковъ тройными, убранными цвѣтами свѣчами, и весь праздничный съ маслянными головами въ чистыхъ рубахахъ и новыхъ кафтанахъ и яркихъ кушакахъ праздничный народъ, прекрасны были и помѣщики, и помѣщицы, и старшина, и телеграфистъ, и купецъ, и становой, но лучше всего была Катюша въ бѣломъ платьѣ и голубомъ поясѣ съ розовымъ бантикомъ на черной головѣ. Она видѣла его, не оглядываясь на него. Онъ видѣлъ это, когда близко мимо нея проходилъ въ алтарь. Ему нечего было сказать ей, но онъ придумалъ и сказалъ, проходя мимо нея:

— Тетушка сказала, что она будет разгавливаться после поздней обедни.

Молодая кровь, как всегда при взгляде на него, залила все милое лицо, и черные глаза, смеясь и радуясь, остановились на Нехлюдове.

— Слушаюсь, — только сказала она.

В это время дьячок в стихаре, пробираясь через народ, прошел мимо Катюши и, не глядя на нее, задел ее подолом стихаря. Дьячок, очевидно из уважения к Нехлюдову, обходя его, потревожил Катюшу. Нехлюдову же было удивительно, как это он, этот дьячок, не понимал того, что все, что здесь да и везде на свете делается, делается только для Катюши, потому что она важнее всего на свете, она царица всего.