X. Роды, прощает.

Михаил Михайлович ходил по зале: «шш», говорил он на шумевших слуг. Иван Петрович лег отдохнуть после 3-х бессонных ночей в кабинете. Чувство успокоения поддерживалось в Михаиле Михайловиче только христианской деятельностью. Он пошел в министерство, и там, вне дома, ему было мучительно. Никто не мог понимать его тайны. Хуже того — ее понимали, но навыворот. Он мучался вне дома, только дома он был покоен. Суждения слуг он презирал. Но не так думали Иван Балашев и Татьяна.

— Чтоже, это вечно будет так? — говорил Балашев. — Я не могу переносить его.

— Отчего? Его это радует? Впрочем делай как хочешь.

— Делай, разумеется, нужен развод.

— Но как же мне сказать ему? Я скажу: «Мишель, ты так не можешь жить!» Он побледнел. «Ты простишь, будь великодушен, дай развод». — «Да, да, но как?» — «Я пришлю тебе адвоката». — «Ах да, хорошо».

Подробности процедуры для развода, унижение их — ужаснуло его. Но христианское чувство — это была та щека, которую надо подставить. Он подставил ее. Через год Михаил Михайлович жил по старому, работая тоже; но значение его уничтожилось.

Хотели мусировать доброту христианства его, но это не вышло: здравый смысл общества судил иначе, он был посмешищем. Он знал это, но не это мучало его. Его мучала необходимость сближения с прежней женой. Он не мог забыть ее ни на минуту, он чувствовал себя привязанным к ней, как преступник к столбу. Да и сближения невольно вытекали через детей. Она смеялась над ним, но смех этот не смешон был. Балашев вышел в отставку и не знал, что с собой делать. Он был заграницей, жил в Москве, в Петербурге, только не жил в деревне, где только ему можно и должно было жить. Их обоих свет притягивал как ночных бабочек. Они искали — умно, тонко, осторожно — признания себя такими же, как другие. Но именно от тех то, от кого им нужно было это признание, они не находили его. То, что свободно мыслящие люди дурного тона ездили к ним и принимали их, не только не радовало их, но огорчало. Эти одинокие знакомые очевиднее всего доказывали, что никто не хочет знать их, что они должны удовлетворять себе одни. Пускай эти люди, которые принимали их, считали себя лучше той так называемой пошлой светской среды, но им не нужно было одобрения этих добродетельных свободомыслящих людей, а нужно было одобрение так называемого пошлого света, куда их не принимали. Балашев бывал в клубе — играл. Ему говорили:

— А, Балашев, здорово, как поживаешь? Поедем туда, сюда. Иди в половину.

Но никто слова не говорил о его жене. С ним обращались как с холостым. Дамы еще хуже. Его принимали очень мило; но жены его не было для них, и он сам был человек слишком хорошего тона, чтобы попытаться заговорить о жене и получить тонкое оскорбление, за которое нельзя и ответить. Он не мог не ездить в клубы, в свет, и жена ревновала, мучалась, хотела ехать в театр, в концерт и мучалась еще больше. Она была умна и ловка и, чтоб спасти себя от одиночества, придумывала и пытала разные выходы. Она пробовала блистать красотой и нарядом и привлекать молодых людей, блестящих мущин, но это становилось похоже, она поняла на что, когда взглянула на его лице после гулянья, на котором она в коляске с веером стояла недалеко от Гр. Кур., окруженная толпой. Она пробовала другой самый обычный выход — построить себе высоту, с которой бы презирать тех, которые ее презирали; но способ постройки этой контр батареи всегда один и тот же. И как только она задумала это, как около нее уже стали собираться дурно воспитанные123 артисты музыканты, писатели, музыканты, живописцы, которые не умели благодарить за чай, когда она им подавала его.

Он слишком был твердо хороший, искренний человек, чтоб променять свою гордость, основанную на старом роде честных и образованных людей, на человечном воспитании, на честности и прямоте, на этот пузырь гордости какого то выдуманного нового либерализма. Его верное чутье тотчас показало ему ложь этого утешенья, и он слишком глубоко презирал их. Оставались дети, их было двое. Но и дети росли одни. Никакие Англичанки и наряды не могли им дать той среды дядей, теток, крестной матери, подруг, товарищей, которую имел он в своем детстве. Оставалось чтоже? Чтоже оставалось в этой связи, названной браком? Оставались одни животные отношения и роскошь жизни, имеющия смысл у лореток, потому что все любуются этой роскошью, и не имеющия здесь смысла. Оставались голые животные отношения, и других не было и быть не могло. Но еще и этого мало, оставался привидение Михаил Михайлович, который сам или которого судьба всегда наталкивала на них, Михаил Михайлович, осунувшийся, сгорбленный старик, напрасно старавшийся выразить сияние счастья жертвы в своем сморщенном лице. И их лица становились мрачнее и старше по дням, а не по годам. Одно, что держало их вместе, были ж животные о отношения . Они знали это, и она дрожала потерять его, тем более что видела, что он тяготился жизнью. Он отсекнулся. Война. Он не мог покинуть ее. Жену он бы оста оставил , но ее нельзя было.

Не права ли была она, когда говорила, что не нужно было развода, что можно было оставаться так жить? Да, тысячу раз права.

В то время как они так жили, жизнь Михаила Михайловича становилась час от часу тяжелее.124 Как шутка, Только теперь отзывалось ему все значение того, что он сделал. Одинокая комната его была ужасна. Один раз он пошел в комитет миссии. Говорили о ревности и убийстве жен. Михаил Михайлович встал медленно и поехал к оружейнику, зарядил пистолет и поехал к125 себе ней. 126 — Я не могу жить.

Один раз Татьяна Сергеевна сидела одна и ждала Балашева, мучаясь ревностью. Он был127 на бале в театре. Дети легли спать. Она сидела, перебирая всю свою жизнь. Вдруг ясно увидала, что она погубила 2-х людей добрых, хороших. Она вспомнила выходы — лоретка — нигилистка — мать (нельзя), спокойствие — нельзя. Одно осталось — жить и наслаждаться.128 Офицер Друг Балашева. Отчего не отдаться, не бежать, сжечь жизнь. Чем заболел, тем и лечись.

Человек пришел доложить, что приехал Михаил Михайлович.