Все эти прежния мысли, все вдруг как будто ждали какой то искры, чтобы скинуть с себя покровы и собраться в одну массу, и такую массу утешительных мыслей, что он чувствовал, что перевес уже был на их стороне. Он чувствовал уже теплоту от влитой горячей влаги. Он чувствовал, что все его прежнее миросодержание уже изменилось в душе его, поднялось таинственно согревающее брожение, и он с наслаждением прислушивался к нему.
«Не для нужд своих жить, а для правды. Чтоже он сказал этим, как не то, что одно составляет самый глубокий внутренний мотив, побуждение мое к жизни, то самое, без которого (т. е. когда я ищу и не сознаю его, я боюсь веревки и ружья) жить нельзя, но которым я только и живу, сознанием, что во всей этой сложной пошлости жизни есть цель вечно достойная жизни человека, и цель эта есть любовь. И чтоже он сказал? Он только выразил то самое учение, которому поучает нас та самая Церковь, во главе которой Бог, про которую говорит
«Я молился и чувствовал Бога в минуты исключительные, при родах. Чтоже это значит?
Кощунство или подлость. Забыл дилему. Но любовь нужна, а не слова.
То, что Бог есть и действует на меня, или то, что мое неверие не есть неверие, а самообманывание, и я вдруг нахожу опять связь с Богом, когда поднимаюсь до него, или что это минуты слабости, когда ум мой затмевается. Но в первом случае я должен признаться себе в том, во что верю, во втором — найти, в чем моя
И он живо вспомнил ту минуту, когда он молился, и ту дилемму, которая тогда казалась ему неотразимою и которую он обещался обдумать и не обдумал. В ту минуту, как он, чувствуя себя во власти Бога, обращался к нему, эта дилемма была такая: или я кощунствую, не понимая того, к кому я прибегаю, a прибегая к нему наравне с ворожбой и доктором, и тогда это мое обращение к Богу только удаляет меня от Него, или все то, что я считал своим убеждением, которое мешало мне веровать, есть чепуха, которая соскочила, как только я стал перед Богом, и тогда я должен поверить эти свои убеждения, сличить их в спокойные минуты с теперешними моими верованиями и решить, что положительное и что отрицательное».
Но когда прошла минута отчаянія и безпомощности, онъ не сдѣлалъ ни того, ни другаго. Не отдавая себѣ въ томъ отчета, просто не думая болѣе объ этомъ, онъ рѣшилъ, что вся дилемма неправильна, что обращеніе его къ Богу было только данью умственной слабости въ минуту раздраженія. Такое рѣшеніе онъ нашелъ по крайней мѣрѣ въ своей душѣ, когда теперь спрашивалъ себя, какъ онъ могъ уйти отъ той дилеммы. Но теперь онъ видѣлъ, что обманывался. Дилема была безвыходна при чувствованіи себя въ рукахъ Бога, и онъ выпалъ изъ нея только потому, что пересталъ себя чувствовать въ его власти. Но и того онъ не могъ сказать. Онъ все это время не переставалъ чувствовать Его руку. Всѣ его душевныя страданія имѣли только одно основаніе — вопросъ, зачѣмъ я тутъ? Кто, зачѣмъ меня пустилъ на свѣтъ искать и выстрадывать какого то разрѣшенія? Стало быть, и теперь онъ послѣ того толчка не переставалъ чувствовать ту силу, во власти которой онъ находился. И обманывать себя тѣмъ, что это были силы природы, онъ не могъ. Не силы природы интересовали его, не тѣ силы, вслѣдствіи которыхъ совершается естественный подборъ и совершается химическими, физическими и физіологическими законами обмѣнъ1846 В подлиннике: обмена. материи в его теле. Эти силы, если бы они все были открыты ему, ни на волос бы не разрешили его вопроса.
То, что он искал, он познал только вследствии любви и сострадания, и это было, как бы сказать, несоизмеримо с теми, эта сила была познана любовью, и она должна была отвечать на любовь, и она должна была быть проста и понятна, и это был Бог. Нет, он не мог выйти из дилеммы, и он вспоминал то чувство, когда он молился, и испытывал теперь подобное же чувство; он знал, что он не кощунствовал,
Это возражение так смутило его, что опять он стал, уныло глядя перед собой, завязывать узелки. «А пьяница, а игрок, а распутник разве не возвращается с той же грустью к своей страсти», вдруг пришло ему в голову, и он, вскочив, пошел дальше по дороге к дому, перебирая, испытуя это сравнение и со всех сторон находя его верным.
«Да, это страсть ума, страсть Котовасова и моя страсть, страсть гордости ума. Возвращение к ней есть только rechute1849 [рецидив] гордости ума. И не только гордости ума — плутовства, мошенничества ума», вдруг ясно пришло ему в голову и, несмотря на то, что пастух, к которому он подходил, видел его, он опять сел на корточки и, глядя на пыль, стал разъяснять себе эту поразившую более всех других мысль.
Он вспомнил, что было для него первым толчком, заставившим его проверить свои убеждения: это была ясная очевидная мысль о смерти при виде любимого умирающего брата. Когда ему ясно пришла мысль о том, что впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он удивился тому, как он мог 14 лет жить на свете с такими мыслями, как он давно не застрелился. A вместе с тем он жил и женился и продолжал жить и мыслить и чувствовать. Чтож это значило? Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых
— Ты знаешь, Костя, с кем Сергей Иванович ехал сюда? — сказала Долли, обращаясь к Левину, — с Вронским. Он едет в Сербию.
— А! — сказал Левин. — Все едут добровольцы.
— Да еще как! Вы бы видели овации. Нынче вся Москва сошла с ума от вчерашних телеграмм. Теперь же 3-я тысяча добровольцев. Что, вас не подмывало? Я уверен — не будь вы женаты, поехали бы.
— Вот уж ни в каком случае, — улыбаясь сказал Левин.
— Т. е. в военную службу, так как ты не служил, понимаю, но в общество Красного Креста я бы пошел.
— Ни туда, ни сюда.