— Он не выручит, Константин Дмитрич, — ответил старик.
— Да какже тот?
— Да вот также, как вы. Вы разве обидите человека. Так и он. Судить грех, как тот, он не выручит.
— Да отчего?
— Другой человек только для своих нужд живет — есть, пить, спать. A Фоканыч правдивый старик. Его попросить, он спустит. Тот для себя, для нужды, а этот для Бога, для правды живет, душу спасает, человек, одно слово.
— Ну так прощай, потолкуете и заходите ко мне, — сказал он мужику, — а я пойду домой.
— Счастливо, Константин Дмитрич. Что это вы пешком ходите?
— Я люблю.
— Я вам лошадку запрегу.
— Не надо.
— Жара же страсть.
— Да, пересохло все. Ну, прощай, — сказал Левин, желая поскорее уйти и остаться одному с своими мыслями.
— Страсть томит. Дождичка бы надо для зеленей. Так сухая матушка и лежит, ровно не сеянная. Счастливо, Константин Дмитрич.
Левин пошел домой большими шагами, не чувствуя ни жары, ни усталости, прислушиваясь не столько к своим мыслям, сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному. Прежде, когда он придумывал себе точки опоры, эти его мысли, долженствовавшия быть точками опоры, действовали на него, как капля горячей воды, налитая в бочку. Капля была горяча, но только пока она была отдельна, но стоило влиться — погрузиться в общее, чтобы их не видно было там. Но теперь вдруг в первый раз он почувствовал, что эта одна мысль, высказанная мужиком, вызвавшая целый град мыслей, сходившихся к одному центру, была уже не капля.