Хованский не поехал бы. Уж он 10-й год, с тех пор как попал в опалу, жил в вотчине и обжился; но жена уговорила его ехать просить за любимого сына. Княгиня была из родовитого дома Голицыных и она надеялась на заступу.

У ней рука была у Царицы Натальи Кириловны, у Лопухиных и у Царя Ивана по Апраксиным. Но, побившись недели 2 в Москве, и муж и жена увидели, что у Ивана Царя, у Лопухиных нет силы, а вся сила в Царе Петре. Старуха и тут нашла дорогу через мамку Царя Петра, Голицыну, она дошла до Бориса Алексеевича и послала к нему мужа. Борис Алексеевич принял старика и обещал попросить Кн. Федора Юрьевича (Ромодановского) подождать пытать молодого Кн. Ивана до приезда Царя.

Теперь Царь приехал. Старики стояли во дворе у Головина, Федора Алексеевича. Он был свой. Утром рано пошли к обедни.

Весь великой пост 1696-го года Царь Петр Алексеич прожил в Воронеже на корабельной верфи. — Народа согнано было много тысяч. И лесу свезено было зимним путем много тысяч деревьев. На луговой стороне Вороны реки были настроены балаганы для народа; и тут с ранней зари до позднего вечера стучали топоры, сипели пилы, визжали подпилки, оттачивавшие снасти, звенели обухи по железным гвоздям и скобам, с утра до вечера стоял ровным гулом говор рабочего народа; изредка кое где поднимался крик на лошадей, подвозивших лес, слышались запевы мужиков, поднимавшпх бревно или бабу. И в обед и ужин слышали топот и говор народа. Во все место, сколько глазом окинуть, земля по снегу была устлана опилками, стружками. Со всех сторон дымились печи кухон и на стружках в котлах кипела смола. —

Весна была в этом году не дружная. Начало таять с масляницы, согнало весь снег, а потом подул сивер, и холода держались долго, и лед не трогался. На Дарьи только взломало лед на Дону и завесенело. На Алексея Божья человека в полдни было тепло, как летом. По Вороне шла икра, поля были черные, около жилья зеленелась крапива, грачи и жаворонки прилетели, солнце ходило высоко и пекло в упор, как летом. Снег оставался только по правому берегу реки под кручью и промежду балаганов под лесом, досками и опилками. Вода бежала ручьями, грязь была липкая и густая. —

Царский посланец на самого Алексея Божия Человека приехал из Архангельска, дворянин Алексей Алексеич Головин, и привез с собой оттуда корабельных мастеров 43 человека: 7 немцов и 36 русских. Алексей Алексеич только приехал ночью в Воронеж на воеводский двор, только дождался лошадей и приехал на верфь, захватив с собой немца Флита, корабельного мастера и Евсея Мартемьяного десятского. Алексея Алексеича ямщик прямо провез к Царской избе, но в избе деньщик Александр сказал, что Царь на верфи.

190 Давай провожу. — Из Москвы, что ль, — спросил Александр, выходя из избы.

«То Царей мало что один, три — с Царевной было, а теперь ни одного у нас,192 Против слов: Старое и новое, кончая: у нас, на полях написано: Ссора Голицыныхъ съ Долгор[укими] изъ за Лефорта. Головинъ миритъ. Его мать. Къ ней ходятъ 3 сына Алексан., Ник., Иванъ, жена съ Абокумомъ — дура, соперничество съ Долгор[укимъ.] сирот на Москве не осталось. — Закатилася наша, солнушко, забубенная головушка. В пятницу провожали. Подали возок Царский. Посадил тута шута, деньщиков, сам ввалился в деньщиковы сани, пошел! Теперь, я чаю, уж в Воронеже буровит. Ох, подумаю, Аниките Михайлычу нащему воеводство на Воронеже не полюбится. Разозжет его там наше-Питер-дитятко».

Так говорил Головин Федор Алексеевич, у себя в дому угощая гостей — Лефорта, Франца Яковлича, Репнина старика, Князь Иван Борисыча и Голицыных двух: Князь Борис Алексеича и Князь Михаила Михайлыча.

Дом Головина был большой, деревянный, новый — на Яузе. Головин зачаль строить его после похода в Китай. И в Москве не было лучше дома и по простору и угодьям и по внутреннему убранству. Федор Алексеевич много из Китая привез штофов, дорогих ковров, посуды и разубрал всем дом. А Аграфена Дмитревна, мать Федора Алексеевича, — она была из роду Апраксина, — собрала дом запасами из Ярославской да из Казанских вотчин. Подвалы полны были запасами и медами, и к каждому разговенью пригоняли скотину и живность из вотчин.

Гости сидели в большой горнице, обитой по стенам коврами. Дверь тоже завешана была ковром. В переднем углу на полстены в обе стороны прибиты были иконы в золоченых окладах, и в самом углу висела резная серебряная лампада. Два ставца с посудой стояли у стены. У ставцов стояли 4 молодца, прислуга. За одним столом, крытым камчатной скатертью сидели гости за чаем Китайским в китайской посуде, с ромом, — на другом столе стояли закуски, меды, пиво и вина. Выпита была 2-я бутылка рому.

Гости были шумны и веселы. Князь Репнин, старший гость, невысокий старичок, с седой окладистой бородой, сидел в красном углу под иконами. Красное лицо его лоснилось от поту, блестящие глазки мигали и смеялись и всетаки беспокойно озирались, соколий носок посапывал над белыми подстриженными усами, и он то и дело отпивал из китайской чашки чай с ромом и сухой маленькой ручкой ласкал свою белую бороду. Он был шибко пьян, но пьянство у него было тихое и веселое. Он слушал, посмеивался. Рядом с ним, половина на столе, облокотив взъерошенную голову с красным, налитым вином, лицом на пухлую руку, половина на лавке, лежала туша Бориса Алексеича Голицына, дядьки Царя. — Он громко засмеялся, открыв белые сплошные зубы, и лицо его еще погровело побагровело от смеха, и белки глаз налились кровью.

— Да уж разожжет! — закричал он, повторяя слова хозяина. — Нащ Питер-дитятко, ох — и орел же..

И Борис Алексеич опрокинул в рот свою чашку и подал ее хозяину и, распахнув соболий кафтан от толстой красной шеи, как будто его душило, отогнулся на лавку и упер руки в колена. —

Другой Голицын, Михаил Михайлыч, худощавый черноватый мущина с длинным красивым лицом, помоложе других, сидел нахмуренный и сердито подергивал себя за ус. — Он пил наравне с другими, но видно было, что хмель не брал его, и он был чем-то озабочен. Он взглянул на двоюродного брата Бориса Алексеича и опять нахмурился. Веселее и разговорчивее и трезвее всех был Франц Яковлевич и хозяин. — Франц Яковлич не по одному куцему мундиру, обтянутым лосинам и ботфортам обтянутых лосинам и ботфортах на ногах п бритому лицу и парику в завитках отличался от других людей. И цвет лица его, белый с свежим румянцем на щеках, и звук его голоса, не громкий, но явственный, и говор его русский, не совсем чистый, и обращенье к нему хозяина и других гостей, снисходительное и вместе робкое, и в особенности его отношение ко всем этим людям, сдержанное и нераспущенное, отличали его от других. Он был высок, строен, худощавее ходя худ уж всех других. Рука его была с кольцом и очень бела. Он приятно улыбнулся при словах хозяина, но, взглянув на Голицына, когда тот вскрикнул, тотчас же отвернулся презрительно. —