С тех пор как она полюбила Левина, она узнала его — узнала всю его душу. И она полюбила ее, потому, что знала и видела, что эта душа была хорошая. Но с тех пор как она вышла за него, по мере того как она более и более сближалась с ним, она более и более удивлялась на1837 ту мучительную неясность те странные черты, которые были в этой душе и так противоречили самой душе. Почему то он не верил, говорил, что не может верить, иногда с какой то злобой и гордостью говорил, почему это невозможно ему. Но зачем же он говорил про это, если это мучало его? И какже он мог, бывши таким, каким он был, не верить? Во что же он верил? Все эти вопросы много раз приходили ей, но она никогда не делала их ему. Она считала себя до такой степени мало умной и образованной, что она не позволяла себе ни с кем, тем более с ним, которого она считала таким умным, говорить про это. Кроме того, ей говорило внутреннее чувство, что про это не надо говорить. «Про это надо молчать, — говорила она себе. — Он такой же, как я, еще лучше, гораздо лучше меня. Стало быть, он христианин. А если он говорит, что нет, то это дурная привычка, желанье спорить. Но это пройдет, это не важно, — думала она, — тем более что в последнее время, в особенности после родов, он стал больше и больше изменяться».

Это противоречие с самим собою мучало его больше и больше. Он беспрестанно говорил с нею (она знала, что говорить с нею было для него тоже, что говорить с самим собою) о том, почему он не может верить, и о том, как это мучает его, и даже говорил ей те доводы, по которым он хочет заставить себя верить. Она не возражала ему, не подтверждала его и не противоречила ему. Она избегала этих разговоров, но с твердой уверенностью, что он придет к ней, следила за ним. Она видела, что и в Москве и особенно первое время весны, когда они вернулись в деревню, он был поглощен чтением и мыслями, которые занимали его и прежде, но теперь страстно занимали его. Она не могла понять путей, по которым ему нужно было читать философию Шопенгауера, Вундта и сочинения Хомякова, но она видела, что все это имело одну и ту же цель, и страстно следила за ним, хотя и поражала и огорчала его своим равнодушием к доводам, с которыми он приходил к ней. Она не понимала, к чему ему нужно было знать, где сказано в Евангелии, что Бог есть любовь, и почему ему казалось это столь важным и почему потом он перестал говорить об этом. Не понимала она тоже, почему он радовался, говоря ей, что матерьялисты — точно дети, которые разрушают то, чем живут. Что без веры нельзя жить ни минуты, а когда полон веры отцов, проникающей всю душу, тогда,1838 Здесь, очевидно, какой-то пропуск. какъ дѣти, матерьялисты отвергаютъ все; какъ дѣти, ломаютъ, увѣренные, что они всетаки будутъ одѣты и сыты. Почему эта и другая мысль о томъ, что стоитъ только направить умъ на что нибудь, и все разлетится въ прахъ, почему эти мысли казались имъ такъ важны и нужны. Она знала, зачѣмъ онъ борется, но не знала съ чѣмъ. И всей душой сочувствовала его отчаянію, но не могла помочь ему. Она видѣла, что онъ въ эту весну былъ близокъ къ отчаянію, и знала, что она сама счастлива и спокойна и что онъ можетъ быть столь же счастливъ и спокоенъ, какъ и она, но что привести его къ этому спокойствію она не можетъ, а онъ долженъ притти самъ, и она ждала его. Это была задушевная мысль ея за это время. И теперь, съ ребенкомъ у груди, она стала думать объ этомъ. Не разстроилъ бы Сергѣй Иванычъ и Котовасовъ матерьялистъ, какъ говорилъ Костя, его въ послѣднее время устанавливающагося спокойствія.

Последнее время она видела, что он уже переставал тревожиться и как будто в тишине вслушивался в таинственные звуки. Еще вчера он ей только сказал мысль, более всех других понравившуюся ей. Он сказал:1839 «Я понимаю, что человек нелюбящий может быть неверующий». «ты знаешь, первое мое сомнение в своем неверии было умирающий брат.1840 Дмитрий. Николай приехал ко мне. На меня, от того что я любил его, нашел такой ужас перед пошлостью жизни и что нельзя никуда подняться выше. Второй раз от тебя, когда я перед свадьбой говел. Мне так хотелось тогда, — тогда я сильно, ново любил, — так хотелось иметь общение не с людьми, а выше, и вместе с тем я пришел в церковь и почувствовал, что я не выше, а ниже. И потом не столько твои роды, хотя я молился тогда, сколько когда я из Москвы уехал один сюда и на меня ночью нашел ужас за тебя, за Митю, и я почувствовал, что я один. Это ужасно. Отчего, когда я с тобой, на меня не находит этот ужас? От того, что с тобою я верю с помощью тебя. Но тут я был один над пропастью».

Хотя Кити и не понимала, над какой пропастью он был, она по лицу его, выражавшему то страдание, которое он испытывал, понимала его. Но более всего она поняла его последния слова: «так что же наконец, — сказал он, — это подлость.

Я не верю, говорю, что не верю, и не верю рассудком, а придет беда, я молюсь. Это подло».

Это она понимала и одобряла и видела, что тот мир веры, надежды и любви, в котором она жила, не то что строится, но отчищается в его душе от всего засорившего его. «Теперь, как бы он не стал спорить, и он бы не расстроил его, — думала она, — не задержал бы. А он, неверующий, — думала она, — он, который всю жизнь только ищет, как бы быть лучше и выше, этого ничего не ставит. Вся жизнь есть что: служить для брата, для сестры. Все эти мужики, которые советуются с ним. И все это невольно, не думая об этом и все тяготясь, что он ничего не делает».

Несмотря на то, что, увидав нешуточную опасность для себя той праздной, исполненной одних разговоров жизни, которую другие вели так безвредно, Левин после родов уже почти не выезжал из дома, он всетаки все время в городе чувствовал себя не на месте и как бы на станции или под наказанием, живя только ожиданием, когда это кончится.

Вернувшись же в начале Іюня в деревню, он с новым наслаждением вернулся и к согласию с самим собою и к занятиям, которые казались так незаметны, но которые занимали почти все его время, и занимали так, что [решение] каждого вопроса имело для него несомненную важность. Он чувствовал себя на своем месте и спокойным.

Хозяйство сельское, невольные отношения с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, отношения с женою, родными, забота о ребенке наполняли и поглощали все его внимание и так наполняли его время, что он нетолько никогда не испытывал беспокойства о том, как он употребит время, но почти всегда не успевал всего переделать и уже редко, редко делал что нибудь для удовольствия и забыл думать о своей книге, которая теперь уже была отнесена к удовольствиям.

Хозяйство его, со времени женитьбы все более и более принимавшее другое направление, теперь совершенно изменилось. Все прежния начинания хозяйственные, имеющия общия цели, понемногу оставлялись и теперь были совершенно оставлены. Общие планы Общаго плана в хозяйстве, какие у него бывали прежде, тоже были оставлены: он не держался ни старых приемов, утверждая, как прежде, что они самые целесообразные, ни исключительно научных, новых Европейских, но кое где вводил машины и Европейския усовершенствования, кое где держался старины, не имея никакой предвзятой мысли. Прежде, при каждом представлявшемся хозяйственном вопросе, он сверялся с своей теорией и бывал в сомнении, как поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теории, у него никогда не было сомнений. Он, руководствуясь только личной выгодой и совестью, твердо знал, что надо и что не надо делать. Так, дальния земли, которые были в общем артельном владении, он, хотя и против теории, зная, что так надо, отдал в наймы. Ближния земли, несмотря на продолжавшийся убыток, он пахал сам и продолжал навозить и жалеть. За порубки лесов он строго преследовал мужиков, и совесть его не упрекала; за потравы он, к огорчению прикащика, всегда отпускал загнанную скотину. Постоялый двор и питейный дом он уничтожил, хотя это было выгодно, только потому, что это ему было почему то неприятно; в кабалу мужиков брать он никогда не соглашался. За водку брать работать он не позволял прикащику, но устройство нового рода барщины, при котором мужики обязывались за известную плату работать, известное число мужиков пеших и конных и бабьих дней, за которое его называли ретроградом, он считал хорошим. На школу, на больницу он не давал ни копейки, но взаймы, и часто теряя свои деньги, он давал мужикам, считая с них 5 процентов. Непаханная земля, неубранный клочек сена возбуждали в нем досаду, и он выговаривал прикащику, но по посадке леса на 80 десятинах не косил траву и не пускал скотину, чтобы не испортить саженцов, и не жалел этой пропажи.

Еще послѣ этаго, когда въ Москвѣ прошли слухи о самоубійствѣ Анны и Левинъ поѣхалъ на ту станцію и увидалъ ея изуродованное тѣло и прелестное мертвое лицо и тутъ же увидалъ шатающагося Вронскаго съ завороченной панталоной безъ шапки, какъ его повели вонъ изъ казармы, на Левина нашло1842 страшное чувство ужаса за себя. «Организм разрушен, и ничего не осталось, — подумал он. — Но почему же он разрушен? Все части целы, сила никуда не перешла. Куда же она делась?» начал думать он. И вдруг, взглянув на прелестное в смерти лицо Анны, он зарыдал над своей жалкостью с своими мыслями перед этой тайной, без разрешения которой нельзя жить. И с этой минуты мысли, занимавшия его, стали еще требовательнее и поглотили его всего. Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные минуты. Он стал читать философския книги, но чем больше он читал, тем невозможнее для него представлялась жизнь. Он, счастливый семьянин и счастливый, здоровый человек, был несколько раз так близок к самоубийству, что он спрятал снурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить один с ружьем, чтобы не застрелиться. «В вечности по времени, в бесконечности материи и пространства выделяется пузырек организм. Я пузырек, подержится и лопнет.1843 зачем же жить? Нельзя жить и надо убить себя. И другого ничего нет и не может быть. А и это неправда, мучительная неправда. И так нельзя жить».

Но, видно, была какая то другая правда въ душѣ Левина, потому что онъ жилъ и зналъ, какъ и зачѣмъ жить. И только изрѣдка, иногда слабѣе, иногда сильнѣе, эти настроенія находили на него. Но мысли эти никогда не покидали его въ послѣднее время. Онъ и читалъ и самъ придумывалъ опроверженія матеріалистовъ, и опроверженія были несомнѣнны и сильны, но это не помогало, опроверженія ничего не давали. Онъ и читалъ Шопенгауэра, подставляя на мѣсто его воли любовь, и одно время эта новая философія утѣшала его, но потомъ онъ увидѣлъ, что это были только мысли, а не знаніе, не вѣра, что это была тоже кисейная, негрѣющая одежда. И онъ не переставая искалъ. Ученіе Хомякова о Церкви, «возлюбимъ другъ друга, да единомыслимъ и единоисповѣмъ», поразило его сначала, но полемика, исключительность Церкви опять оттолкнула его. Хотя и легче было, онъ понималъ, повѣрить въ существующую Церковь, имѣющую во главѣ Бога и заключающую весь сводъ вѣрованій людей, и отъ нея уже принять вѣрованіе въ Бога, твореніе, паденіе, Христа, чѣмъ начинать съ далекаго, таинственнаго Бога, творенія и т. д., но онъ не могъ вѣрить и въ Церковь.

Мысли и вопросы эти не покидали его ни на час.

«Подло наконец, — говорил он себе, — молиться в минуты горя и отвергать потом». Разговаривая с женой, с Долли, с няней, глядя на сына, в разговорах с прикащиком, с мужиками он думал о том и находил указания на занимавшие его вопросы.

Вскоре после приезда в деревню, поехав в имение сестры, он разговорился с стариком мужем кормилицы об отдаче земли. Левин предлагал другому старику взять землю и настаивал на цене, даваемой дворником.