Да, говорят, испортили.

— Какой вздор!

— Я тоже думаю. Так, от стыда. Ах, хорошо сено — чай настоящий, — сказал старик, желая переменить разговор и вместе с тем тяготясь бездействием.

Левин внимательно присмотрелся к Ваньке Парменову и его жене.

Ванька ловко стоял на возу, принимая и отаптывая навилины сена, которое сначала охабками, потом вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. С вилами она налегала упругим и быстрым движением на копну, стараясь захватить больше, выпрямлялась, перегибая спину, перетянутую красным кушаком, и, выставляя полные груди из-под белой занавески и с ловкой ухваткой перехватывая вилами, вскидывала их высоко на воз и отряхивала засыпавшуюся ей за потную загорелую шею труху, оправляла платок и опять набирала на вилы сено. Чему то она смеялась, особенно как он увязывал воз позади [?] под колесами. Левин смотрел, любовался и не мог оторваться. Он не только любовался, но что то для него, для его жизни важное, казалось ему, происходило перед его глазами. Воз был увязан. С скрипом тронулась телега. Муж с женой шли сзади, разговаривая и вытягиваясь в обоз с другими возами.

Возы вытянулись, и бабы запѣли своими мощными голосами, подвигая[сь] къ [нему], какъ будто туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Онѣ прошли и скрылись. Солнце сѣло, взошелъ мѣсяцъ. Онъ все лежалъ на копнѣ. У рѣки стояли станомъ мужики дальней [деревни]. Они поужинали, и у нихъ шла игра, пѣсни, крики, и шутки. Всю ночь проиграли мужики и бабы, и всю ночь пролежалъ Левинъ на копнѣ. Онъ не думалъ ни о чемъ, онъ слушалъ звуки и чувствовалъ новое, сильное чувство. Онъ отрекался отъ всей своей жизни, которая ему вся казалась уродлива, и новая жизнь открывалась ему. Не барышня с музыкой, с муфточкой и белыми пальчиками, не трюфели, устрицы, не фраки и кресла качающияся, не искания новых планет и путей комет и решения шахматных задач, не разврат с сотнями женщин и не барышни, захватанные на балах и визитах [?], а Ванька, от стыда не спящий с женой и просыпающийся к чувству плоти, как к воздуху, в законе и покорности, и труд, труд счастливый, плодотворный, с природой, в артели. Вот жизнь, и я могу, и я люблю ее. И кончено. Мало ли их, этих женщин. Уйду туда, уйду от всех. Буду жить, как велел Бог, с женщиной в законе, в труде.

Все затихло перед зарей. Только два бабьих голоса смеющиеся слышны были. Кулик засвистал, утки перелетели. «Кончено. Теперь я устал, не спал, но эта ночь решила мою судьбу. Отделюсь от брата. Возьму и Парменыча дочь. Или нет, я не имею права. Я стар. Возьму бабу, как вдовцы. Заведу хутор и буду...»

Онъ вышелъ изъ луга и шелъ по большой дорогѣ, подходя къ деревнѣ. Онъ такъ былъ занятъ своими мыслями, что и не замѣтилъ или не далъ себѣ отчета о томъ, что онъ видитъ впереди себя. Впереди его, ему навстрѣчу, побрякивая бубенцами, въ сторонѣ-муравкѣ, по которой онъ шелъ, ѣхала, оставляя колеи между колесъ, четверней карета съ важами и сзади телѣга парой. Когда она поравнялась съ нимъ, онъ разсѣянно взглянулъ въ карету. Что то бѣлое, сѣрое лежало въ одномъ углу съ его стороны: подавшись впередъ на сидѣньи, видимо только что проснувшись, въ бѣломъ чепчикѣ, держась руками за обѣ ленточки и глядя веселыми и нѣжными глазами на него, но не узнавая его, сидѣла Кити. Мгновенно онъ узналъ эти правдивые глаза, эти плечи, этотъ благородный постановъ головы, это изящество всего, что была она и около нея, и весь міръ, весь интересъ жизни уѣхали туда, прочь отъ него, въ этой каретѣ на бойко бѣгущей четверкѣ. Остались вокругъ него мертвыя, пустыя поля, деревья и онъ самъ, одинокій и чужой всему, что было вокругъ него. Онъ не могъ сомнѣваться, что это была она. Онъ узналъ и ихъ лакея сзади важъ, долго оглядывавшагося на него, и понялъ, что она ѣхала къ Долли съ желѣзной дороги.

«Нѣтъ, нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ, — нельзя обмануть себя, нельзя починить разбитое сердце. Я бы обманулъ себя. Я могъ быть счастливъ только съ ней, только, только съ ней, а ея нѣтъ для меня».

Он стал вспоминать свой разговор с Долли. «Все это вздор, и я сказал, что не приеду и не могу приехать, и потом она скажет ей все. И что же, я как будто простил ее. Нет, кончено. Надо жить, как прежде, той ни то ни сё жизнью, которой я жил и живу. Всегда во всем видеть, как можно разумно жить, и жить глупо. Это было бы ужасно, если бы не все так жили».

После объяснения на даче Алексей Александрович982 жил только в одном доме с женою, соблюдая приличия, но никогда не говорил с нею наедине уехал в Петербург и погрузился в свои занятия. не виделся с женой все лето. Тотчас же по возвращении с дачи он устроил себе поездку для ревизии по губерниям и тотчас же уехал. Как и всегда он делывал, при поездке этой всеми силами души погрузился в предстоящее ему дело. Перед отъездом его и вскоре после его отъезда в высшем обществе Петербурга говорили и спорили о поступке Алексея Александровича перед отъездом, и Анна часто должна была слышать про этот поступок, поднявший некоторый шум. Алексей Александрович, в противность того, что было общепринятым обычаем для людей в его положении, Алексей Александрович сделал выговор и велел выйти в отставку тому чиновнику, который вытребовал из Министерства Финансов прогоны на 9 лошадей для поездки Алексей Александровича, и велел возвратить эти деньги и требовать только на один билет 1-го класса пароходов и поездов. Алексей Александрович был небогатый человек, обычай этот брать прогоны на число лошадей по чину, что составляло рублей 1500, был общепринятый,983 но строгая разумная честность была уже привычкой Алексея Александровича, и он не мог и потому много было толков за и против, и большинство было против Алексей Александровича.

В конце Сентября он получил записку от жены: «Я намерена переехать в Петербург в среду, поэтому распорядитесь в доме, как так вы найдете нужным». Алексей Александрович передал приказание дворецкому, и в среду Настасья Аркадьевна с сыном и Англичанкой переехали. Муж и жена встречались985 но никогда не говорили наедине. при посторонних в столовой, в детской, говорили друг другу «ты», но старались избегать друг друга. Они не выезжали вместе и не принимали. Алексей Александрович старался обедать вне дома или опаздывать, так что ему подавали обед в кабинет. Когда он бывал в детской, что случалось часто, она, услыхав его голос в детской, дожидалась пока он уйдет. Все — и знакомые и прислуга — могли догадываться и догадывались об отношениях между супругами, но не имели права знать. Алексей Гагин часто обедал и все вечера до поздней ночи проводил у Настасьи Аркадьевны. Встречаясь в свете и на крыльце, Алексей Александрович и Гагин кланялись друг другу не глядя в глаза, но никогда не произносили ни одного слова. Жизнь эта была мучительна для обоих. Настасья Аркадьевна одна, казалось, не чувствовала всего ужаса этого положения, никогда не тяготилась или не жаловалась и, казалось, не видела необходимости предпринять что нибудь. Гагин видел, что она переменилась для него, тоже испытывал чувство подобное тому, которое испытывает человек, глядя на изменившийся, завядший цветок в руке, с тех пор как он сорвал его, тот самый цветок, который был так хорош, пока он был в руке. Он чуял, что она была несчастлива; но не имел права сказать ей это. Она казалась, вполне счастлива одним настоящим, без прошедшего и будущего.

Однажды в середине зимы он запоздал больше обыкновенного. Он был на обеде проводов выходившего из полка товарища.>986 На полях написано: [1] С матерью объясненье: она говорит: «Я или она?» О Он говорит: Она. Тем более что получил записку. Мать умоляет — хоть нынче не езди. [2] Алексей Александрович уезжал на все лето на ревизию. Вернувшись, он нашел совершившийся факт: Вронский ездил. Он уже не стал пытаться, а сказал, что нужно соблюдать приличия. [3] Он получил записку, чтобы непременно приезжал.

После объяснения с женой на даче Алексей Александрович, вернувшись в Петербург, тотчас же устроил для себя ту поездку по губерниям, которую он и прежде считал необходимою для дела, и, не видавшись с женою, уехал на ревизию, которая должна была занять несколько месяцев.

На третій день послѣ дня скачекъ Анна получила отъ него деньги и письмо. Письмо не имѣло обращенія къ лицу и было написано по французски. Анна поняла, какъ онъ долго долженъ былъ обдумывать и какъ хорошо онъ придумалъ такое письмо, которое не выражало отношенія его къ ней. Такъ какъ не было сказано ни милый другъ, Анна, ни Милостивая Государыня, и такъ какъ по французски онъ обращался къ ней «вы», тонъ письма былъ таковъ, что отъ нея еще зависѣло остаться съ нимъ въ прежнихъ отношеніяхъ.987 Странное дело — это безукоризненное письмо, написанное столь знакомым ей его растянутым и размашистым почерком, и по внешности и по содержанию возбудило в ней порыв ненависти к нему. Он писал: «После нашего последнего разговора, не приведшего ни вас, ни меня ни к какому решению, я полагаю, что нам лучше не видаться некоторое время. Вы и я будем иметь время обдумать свое положение и свои дальнейшие шаги в жизни. Я остаюсь при своем убеждении, что каковы бы ни были наши внутренния несогласия («несогласия! — подумала она. — Я сказала ему, что я любовница другого, он называет это несогласием») семья не должна быть разрушена, и мы должны продолжать нашу жизнь, как она шла, по крайней мере по внешности. Это необходимо для меня, для вас, для нашего сына. Так как поездка моя может продолжаться988 более 2-х месяцев неопределенное время, я посылаю деньги на ваши расходы на даче и сделал распоряжения о приготовлении всего к вашему переезду в город, который может последовать раньше моего приезда.