— Что мне сказать, — начал Облонский, снимая шляпу от волнения.631 Зач: Я негодяй — Я погубил себя и семью,632 Да. Она не простит мне, нет, не простит. Но я пропал, и семья, и она, и дети — все пропало,633 Ты — последняя надежда... — Но друг мой, надо же жить, надо же подумать о детях. Что же я сделаю? если ты не поможешь.
— Надо знать Долли, какая она женщина. И она беременная.634 Это ужасно. Я такой негодяй, я мерзавец, — и Мишенька заплакал. Как она может простить меня, когда я сам не могу простить.635 — Ты скажи мне про Долли. Что она? Как она приняла это? Ах, несчастная! — Долли, кажется, сама не знает, на что она решилась.
— Но что она говорит?
— Она говорит, что не может жить со мной, что она оставит меня, и она это сделает.
— Но как? Ведь надо же жить как нибудь, надо устроить судьбу детей.
— Анна, ты всегда была моим Ангелом-хранителем, спаси меня.
— Да, но почему ты думаешь, что я могу сделать что нибудь?636 Один Тот, Кто знает наши сердца, может помочь нам. Облонский замолчал. Он знал этот выспренний несколько притворный, восторженный тон религиозности в сестре и никогда не умел продолжать разговор в этом тоне. Но он знал тоже, что под этой напыщенной религиозностью в сестре его жило золотое сердце. Ах, как вы гадки, все мущины, — сказала она.
— Нет, она не простит, — сказал он.
— Если она тебя любила, то простит непременно.
— Ты думаешь, простит? Нет, не простит, — повторял он через минуту.>
Общественныя условія такъ сильно, неотразимо на насъ дѣйствуютъ, что никакія разсужденія, никакія, даже самыя сильныя чувства не могутъ заглушить въ насъ сознаніе ихъ. Долли была убита своимъ горемъ, вся поглощена имъ, но, несмотря на то, она помнила, что Анна золовка была жена однаго изъ важнѣйшихъ лицъ Петербурга и Петербургская grande dame, и это то обстоятельство сдѣлало то, что она не исполнила того, что обѣщала мужу, т. е. не забыла то, что пріѣдетъ золовка. Будь ея золовка неизвѣстная деревенская барыня, она, можетъ быть, и не захотѣла бы знать и видѣть ее, но Анна — жена Алексѣя Александровича — этаго нельзя было сдѣлать. «Кромѣ того, Анна ни въ чемъ не виновата, — думала Долли. — Я объ ней кромѣ нетолько самаго хорошаго, но не знаю ничего кромѣ общаго восторга и умиленія, и въ отношеніи себя я видѣла отъ нея только ласку и дружбу — правда, нѣсколько приторную, съ афектаціей какого-то умиленія, но дружбу. За что же я не приму ее»?
Но все таки Долли с ужасом и отвращением представляла себе те религиозные утешения и увещания прощения христианского, которые она будет слышать от золовки.
Целый день этот, особенно занятой приездом матери, разговорами с ней,637 За черкнуто: Вронской Удашев совершенно неожиданно и не кстати в середине разговоров, посторонних мыслей вдруг слышал нежный и густой голос, говоривший: «ваша матушка про своего, а я про своего сына», и вместе с голосом и словами перед воображением638 Вронскаго Удашева являлись639 таинственные, прелестные ясные и добрые глубокие глаза и полный, крепкий стан, и легкия, быстрые грациозные движения, тщетно удерживаемая улыбка,640 кривая, несколько на бок, но прелестная, тихая и светлая и он целый день был как не свой, а потерянный. Как только он оставался один, сам с собой, голос этот пел эти простые слова, и641 Вронской чувствовал, как счастием наполнялось его сердце. Удашеву становилось на душе радостно, и он улыбался чему то. Когда он задумывался о том, что бишь ему нынче делать, что предстоит приятного или тяжелого в этот день, он находил в своей душе642 только один этот голос, эти глаза, весь этот образ. И из самой глубины его души смотрели на него эти глаза. Они были там, в глубине его души. воспоминание о Карениной, которую он видел одну минуту.
