— А вы всегда в деревне? — спросил543 Вронский Удашев. — Вот чему я завидую.

— Я слыхал, что бедные люди завидуют тем, которые могут жить в городе, но не наоборот, — отвечал Левин.

— Да, потому что всякий может жить в деревне, — подхватил544 а это, — он показал на мундир, — и другое не позволяет. Удашев, но я не могу.

«Едва ли он любит деревню, — подумал Левин. — Видно, что он говорит для гостиной, т. е. что говорит что попало, признавая ту невменяемость, которая составляет главное условие удобного разговора в гостиных. Он не искренний человек, — подумал Левин, — но должен нравиться».

— Но надеюсь, Граф, что вы бы не всегда жили в деревне, — сказала Графиня Нордстон.

— Не знаю, я не пробовал, но люблю деревню. Я испытал странное чувство, — начал он. И у него была такая приятная дикция и по русски и в особенности по французски, что невольно его слушали и не перебивали. — Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне с лаптями545 колеями земляных дорог и мужиками, как когда прожил с матушкой зиму в546 Соренто Нице, — сказал он.

— Вы знаете — Ница скучна сама по себе. Да, но и Неаполь,547 да вся Италия, она такая блестящая, как эти мотивы романсов, песен, canzonetto, которые в восторг вас приводят, но тотчас надоедают. Соренто, даже они хороши на короткое время. Неправда ли,548 вы испытывали это. Но я любил эту дождливую... Графиня, что...

Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину, глядя на них549 своими большими наивными глазами своим твердым, открытым взглядом, очевидно то, что ему приходило в голову.550 <и Левину нравился и его тон, и манера говорить, и, главное то, что всем было понятно, на уровне каждого, и никому не могло быть непонятно, и что он не спускался ни до кого, а если спускался, то так незаметно, тогда как Левин знал сам за собой, что как он только начинал говорить в гостиной, он или увлекался в рассуждения, непонятные для слушателей, или оскорблял кого нибудь совершенно нечаянно и не давал другим говорить. — Я любил дождливую... — продолжал Вронской. — Но> Левина поразила только слишком свободная и спокойная, хотя и почтительная его манера обращения с Кити. Он не был смущен перед ней. «Едва ли он любит ее — подумал он. — И как любит?»

Замѣтивъ, что Графиня Нордстонъ начала разсказывать свое впечатлѣніе пріѣзда въ Венецію, онъ остановился, съ интересомъ слушая ее и не досказавъ того, что началъ. <Разсказывая про свое впечатлѣніе Венеціи, Графиня Нордстонъ упомянула объ Аннѣ Карениной, съ которой она тогда провела зиму въ Римѣ, и разговоръ перешелъ на Каренину и на ея ожидаемый пріѣздъ.551 Как всегда бывает в хорошем обществе, Все начали с похвал тому лицу, <о котором говорили,> и понемногу из похвал, которые дают мало пищи разговору, естественно перешли в более или менее остроумное осуждение.

— Я очень люблю Анну, — говорила Графиня Нордстонъ, — но я всегда удивлялась ея способности не только поддѣлываться, но совершенно сживаться съ тѣмъ кругомъ, въ которомъ она живетъ. Въ Римѣ она была въ непроходящемъ восторгѣ отъ искусства, потомъ я ее нашла въ Петербургѣ552 самой чопорной и холодной grande dame [светской дамой], влюбленной во двор и большой свет.

Кити, как всякая женщина, не без удовольствия слушавшая осуждение другой553 красивой женщины, пришла на помощь сестриной золовке.

— Но она554 не только grande dame, она необыкновенно религиозна, добра.

— Да, но эта религиозность и добро — принадлежность grande dame известного круга, — вмешался Вронский.555 — И, если я не ошибаюсь, Анна Аркадьевна Каренина составляет украшение того добродетельно-сладкого, хомяковско-православно-дамско-придворного кружка, который имеет такое влияние в Петербурге.

— Все таки она556 удивительная очень милая женщина557 и приятная и делает много добра.

Вронский замолчал улыбаясь. Кити обратилась к Левину, чтобы и его ввести в разговор.