Валерьян видел по выражению лица Матрены Павловны, что он делает нехорошо, да он и так знал это, но чувство, новое чувство, выпроставшееся из за прежнего чувства любви, овладело им. Он не боялся этого чувства, он знал, чтò надо делать для удовлетворения этого чувства, и не считал дурным то, чтò надо было делать, и отдался этому чувству воображением, и чувство овладело им. Весь день он был не свой. Он чувствовал, что совершается что-то важное и что он уж не властен над собой. Он целый день и вечер искал случая встретить ее одну; но, очевидно, и она сама избегала его и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида. Но вот наступила ночь, все разошлись спать. Валерьян знал, что Матрена Павловна в спальне у теток и Катюша в девичьей одна. Он вышел на двор. На дворе было тепло, и белый туман, как облако, наполнял весь воздух. Шагая через лужи по оледеневшему снегу, Валерьян обежал к окну девичьей. Катюша сидела у стола и смотрела перед собой в задумчивости, не шевелясь; потом она улыбнулась и покачала, как бы на свое воспоминание, укоризненно головой.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее и невольно слушалъ страшные звуки, которые доносились съ рѣки, текшей въ 100 шагахъ передъ домомъ. Тамъ, на рѣкѣ, въ туманѣ, шла неустанная тихая работа, ломало ледъ, то сопѣло что-то, то трещало, то осыпалось, то звѣнѣло — ломало ледъ. Онъ стоялъ, стоялъ, любуясь ей. Странное чувство жалости къ ней западало къ нему въ сердце, глядя на ея задумчивое, мучимое внутренней работой лицо. Онъ начиналъ жалѣть ее и боялся этой жалости. И чтобы скорѣе заглушить эту жалость другими чувствами вожделѣнія къ ней, онъ стукнулъ въ окно. Она вздрогнула, какъ подпрыгнула, ужасъ изобразился на ея лицѣ. Она придвинула свое лицо къ стеклу — выраженіе ужаса не оставляло ее, не оставило даже и тогда, когда она узнала его. Она улыбнулась только, когда онъ улыбнулся ей, улыбнулась, только какъ бы покоряясь ему. Онъ махалъ, звалъ, а она помотала головой, что нѣтъ, не выйдетъ. Онъ хотѣлъ уговаривать, но вошла Матрена Павловна, и Валерьянъ ушелъ. Долго онъ ходилъ въ туманѣ, слушая ледъ, и колебался, уйти или опять подойти. Онъ подошелъ: она сидела одна у стола и думала. Она взглянула в окно, он стукнул. Она выбежала. Он обнял ее, и опять поцелуи и опять сознательное с его стороны разжигание страсти, поглощавшее, затаптывавшее прежнее чистое чувство. Они стояли за углом на сухоньком месте, и он, не видя времени, томился неудовлетворенным желанием и больше и больше заражал ее.

Матрена Павловна вышла на крыльцо и крикнула. Он убежал. Она вернулась.

Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марья Ивановна молилась Богу и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подкрался къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.

— На что похоже? Ну можно ли, услышатъ тетинька, — говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь, вѣдь я вся твоя». И это только понималъ Валерьянъ и просилъ отворить.

Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать. Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой, суровой рубашкѣ съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновеніе этихъ какъ бы каменныхъ напряженныхъ мускуловъ, поднимающихъ ея руки, и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.

— Ах, не надо, пустите, — говорила она и сама прижималась к нему........

Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда девалась та чистота весеннего снега, которая была на ней?

Пробывъ 5 дней, онъ уѣхалъ. Онъ уѣзжалъ вечеромъ. Поѣздъ Николаевской дороги отходилъ со станціи, которая была въ 15 верстахъ отъ имѣнья Марьи Ивановны, въ 4 часа утра. Валерьянъ провелъ съ ней всю прошедшую ночь, но днемъ онъ не видѣлся съ ней наединѣ и не простился съ нею. Онъ успѣлъ только сунуть ей въ пакетѣ 25 рублей. Онъ радъ былъ тому, что нельзя было видѣть ея. Что бы онъ могъ сказать ей? Оставаться больше нельзя было. Жить вмѣстѣ нельзя. Разстаться надо же. «Ну чтожъ, останется объ ней пріятное воспоминаніе», — такъ думалъ онъ. Послѣ15 раннего обеда вечернего чая он уехал. Дорога была16 ужасная дурная, лесом по воде, и кроме того дул сильный холодный ветер. Погода была одна из тех апрельских, когда все стаяло и стало подсыхать, но завернули опять холода. Дорогой на лошадях он, разумеется, не мог не думать о ней.17 Но онъ отгонялъ эти мысли. Разумѣется, что то казалось ему нехорошо по отношенію ея, но какже быть, вѣдь это всегда такъ дѣлается. Влюбленности не было той, которую он испытывал до обладания ею, но было приятное воспоминание. Особенно приятное потому, что он знал, что это считается очень приятным. О том, что с ней будет, он совсем не думал. Ему не надо было отгонять мысли о ней. С свойственным молодости вообще и ему в особенности эгоизмом, эгоизму их не было. Он совсем не думал о ней; он думал только о себе. Он знал, что это всегда так делается, и был совершенно спокоен и думал о походе, который предстоял, о товарищах19 которые должны были съехаться с ним на этом самом поезде, и о ней, о приятных минутах с нею. Он приехал20 не только во время,21 но слишком рано и долго ждал, взял билет 1-го класса и тут же встретил товарища и разговорился с ним.

Между тем тетушки говорили о нем22 и еще о том, что Катюша куда то пропала сказала — больна и ушла лежать. и так восхищались им, что не могли даже горевать. В середине разговора Екатерина Ивановна с тем особенным интересом старых дев к амурным историям, сделала намек на то, что не было ли чего нибудь между Волей и Катюшей.

— Я что-то слышала, не буду утверждать, но мне вчера ночью показалось.

Марья Ивановна сказала, что не может быть иначе, что Катюша должна влюбиться в такого красавца, если он обратил на нее внимание, но что Воля этого не сделает. Подумав же, прибавила:

— Впрочемъ, отчегожъ, тутъ съ его стороны естественно. Съ ея стороны было бы непростительно, ей надо бы помнить, что она всѣмъ обязана намъ, — и т. д.23 Катюша же между тем была не в своей комнате, а была в лесу, в том лесу за 2 версты от дома, через который проходила железная дорога. Зачем она пошла туда, она не знала. Как только уехал Валерьян, она не могла оставаться дома, она накинула на голову ковровый платок и побежала по дороге на станцию за ним. Но в первой лощине же она попала в воду почти выше колен. «Нет, я не могу».

Крепостное право еще не было уничтожено, и обе старушки воспитывались в крепостном праве. Им в голову не могло придти то, чтобы Катюша, незаконная дочь бывшей горничной, взятая к господам, воспитанная, любимая, ласкаемая своими барынями, чтобы она могла на минуту забыть свою благодарность, все то, чем она обязана старым барышням, чтобы она могла забыть это и увлечься чем нибудь, хоть бы любовью к Воле. Ей надо было помнить, что она должна своей службой отблагодарить барышень, а больше ничего она не должна была чувствовать.

Когда вечеромъ Катюша пришла раздѣвать Марью Ивановну, Марья Ивановна посмотрѣла на нее, на ея синеву подъ глазами, нахмурила густые брови, сжала челюсти, лишенныя зубовъ, отчего лицо ея сдѣлалось особенно страшнымъ — Воля никогда не видалъ такого лица ея — и сказала: