— «А Михайлычь?»

— «А батяка Васька?»

— «Идут, все идут».

— «А что Кирка пришел?» спокойно спрашивает седой старик, с достоинством проходя через толпу и равнодушно прищуривая глаза. —

— «Бог миловал: пришел жив-здоров, дедука.»

Старик снимает шапку, набожно кладет крест на свою впалую грудь и медленным шагом отходить в сторону......

Громче слышны звуки казачьей песни и беспрестанные выстрелы. Слышны даже частые удары плетью и топот усталых коней. Казаки и казачки уже по цвету лошадей, зипунов, шапок узнают тех, кого с надеждой и страхом ищут в этой подвигающейся толпе.

Сотня казаков в запыленных, изорванных зипунах, разноцветных попахах, с ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за седлами, на разномастных, худых и частью хромых и раненных лошадях подвигается по дороге. — Некоторые казаки, уже успевшие выпить в станицах, которые проходили, пошатываясь на седле, выскакивают вперед, въезжают в толпу казачек, целуют жен, здороваются со всеми и, не слезая с коней, принимаются за чапурки, налитые родительским, которые с радостью на лице подносят им. Сотник и офицеры слезают с лошадей, казаки следуют их примеру. На всех лицах сияет радость, все спрашивают, пьют, смеются, рассказывают.

Выражение радости в первую минуту свидания всегда бывает как то неловко и глупо. Язык против воли говорит рассеянные, равнодушные слова, тогда как взгляд блестит истинным чувством и радостью. Во всей этой шевелящейся, смеющейся и говорящей толпе ни в ком не встретишь истинного выражения радости: хохот, пьянство, грубые шутки, толкотня волнуют пеструю толпу, придавая ей характер грубого веселья.

«Гм, ведьмы!» кричит, молодецки подбоченившись, раненный в ногу казак девкам, которые, шушукая между собой, поглядывают на него: «прийди, поцелуй меня, давно не видались. Чай соскучились без меня», прибавляет он, подходя к ним. —

«Что с женой не здоровкаешься, смола!» отвечает худощавая, самая некрасивая, и бойкая из девок. —

— «Кормилец ты мой, родной ты мой, сокол ясный, братец ты мой!» со слезами радости на глазах, сложив руки, приговаривает старуха, глядя на безбородого казаченка — своего сына, который, не обращая на нее внимания, отирая мокрые губы, передает жене пустую чапурку.

— «Дай тебе Господи сходимши в поход благополучия в дому и от Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старик, который уже минут пять держит в трясущейся руке полную чапурку и все приговаривает.

Но не всем встреча в радость. Сзади сотни едут две конные арбы. На одной из них, болезненно съежившись, сидит тяжело раненный казак и тщетно старается выказать домашним, которые с воем окружают его, признаки спокойствия и радости на своем бледном, страдальческом лице. На другой арбе покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формам, которые на толчках обозначаются под нею, слишком ясно, что это что-то — холодное тело, в котором давно нет искры жизни. — Молодая женщина, вдова убитого, опустив голову, с громкими рыданиями идет за печальным поездом; старуха мать вскрикивает страшным пронзительным голосом, без умолку приговаривает и рвет на себе седые волосы. Выражая так поразительно свое горе, она исполняет вместе естественный закон природы и закон приличия, следуя обычаю вытья.

Муж Марьянки, батяка Гурка, молоденький, безбородый, остроглазый казаченок, вернулся весел и невредим. Писарь Федор Михайлов (брат его), Марьяна и дядя Епишка, известный старик, бывший первым молодцом в свое время (сосед и крестный отец Гурки) изъявили каждый по своему радость, встречая Гурку.