— Где много продать, отвечала старуха, присаживаясь на пороге, всего две бочки нажали, одну вот сами кончаем, з наешь, нынче народ какой, всякому поднеси, а другую вот к тому воскресенью хочет сам Кирушка в Кизляр везти. — Легко ли, надо к осени седло и коня справить. Шашка спасибо отцовская осталась. Все же переправлять надо было. — По нашей бедности сад небольшой — ух много денег спотратили. А коня, бают, за рекой меньше 50 монетов не возьмешь, где их добудешь. —

Кирка недовольно встряхнул головой и хотел сказать что то, но старик перебил его.

— Правда твоя, бабука, притворно рассудительно заметил он, нынче времена тяжелые стали. Не то что по старине. Будь здоров, отцу и сыну и святому духу, прибавил он и поднес к губам чапурку. — Мы не тужили, бабука, продолжал он, передавая чапурку и обсасывая мокрые усы. — Когда дядя Ерошка в его года был, он уже табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня за штоф водки, али за бурку отдаешь.

— Да, не то время было, вздыхая проговорила старуха, хуже да хуже пошло. Ведь один сын, ведь жалеешь59 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». его, дядя.

— Ничего, бабука, сказал, подбадриваясь дядя Ерошка, жить можно, вот Бог даст малого женишь, нехуже других заживешь, за другой невесткой умирать не захочешь. Так что ли дядя говорит, а, баба?

— Да как его женить-то Кирушку моего, возразила одушевляясь старуха, вот сосватала было ему девку от Горюшкиных, — не хочет. Видишь, хочет Марьянку Догадихину за себя взять. Легко ли, эсаульская дочь, да у них три сада, что плохой год 15 бочек вина нажимают. — Не отдадут они нам свою девку.

— Дурно говоришь, баба, дурно, крикнул дядя Ерошка. Отчего не отдать? Разве он солдат какой, что не отдадут? Чем не казак? Молодец казак; я его люблю, прибавил он, указывая на Кирку, который нагнув голову разрезывал рыбу и как будто не слушал разговора матери с дядей. —

— Да я Догадихиной эсаулихе одно слово на праздник сказала, так она мне то́ ответила, что я век не забуду, возразила старуха. Люди гордые. С какими я глазами теперь пойду к эсаулу сватать. Я женщина бедная, глупая, я и слов тех не знаю. —

— Что не пьешь, дядя, сказал Кирка, подавая ему чапурку. — Дядя выпил.

— Что эсаул! продолжал он несмотря на то, что старуха в это время вышла из избы. — Все тот же казак. Девка захочет, так будь она енеральская дочь, так будет моя, как я захочу. А ты дурак, дурак, швинъя (это тоже, как и карга, была одна из поговорок дяди Ерошки). Что ты с девкой то ничего не говоришь? обратился он к Кирке.

— Да что, дядя, отвечал молодой казак, беспрестанно закусывая губу и то опуская, то поднимая глаза, я не знаю, как с собой быть. Вот год скоро, что это надо мной сделалось. Прежде я все и шутил, и говорил и песни играл с девками, а теперь как шальной какой сделался. Так вот кто-то мне в уши все говорит: поди ты к Марьяне, скажи вот то и то — скажи. А подойду, особенно как при других, так заробею, заробею и конец. Все думаю, что по моей бедности люди смеяться станут. В прошлом году в самую резку виноградную мы с ней смеялись, что пойдешь, мол, замуж? Пойду, и там еще наши шутки были; а теперь вовсе как будто чужая. Такой стыд напал. И что это такое, дядя? я не знаю. Или что я боюсь, не пойдет она за меня, или что богатые они люди, а я вот с матушкой так в бедности живу, или уж это болезнь такая. Только совсем я не в настоящем рассудке себя чувствую. — Ни к чему то у меня охоты не стало, и силы уж у меня той не стало, только об девках думаю, все больше об нянюке Марьянке, а пойду, — во рту пересохнет, ничего сказать не могу. Чертовское навождение какое-то, право! заключил Кирка с жестом отчаяния и чуть не со слезами в голосе.

— Вишь как тебя забрало, сказал старик, смеясь. Дурак, дурак, швинья, Кирка, дурак, повторял он, смеясь.

Кирка слегка засмеялся тоже. Ну, а как ты полагаешь, дядя, спросил он: они отдадут девку? —

7) — Дурак, дурак Кирка! отвечал старик, передразнивая молодого казака. Не тот я был казак в твои годы. Отдаст ли Есаул девку? Тебе чего надо? Ты девку хочешь? так на что тебе старика спрашивать, ты девку спрашивай. Дядя Ерошка в твоих годах был, так стариков не спрашивал, а глянул на какую девку, та и моя. — Выйду на площадь в праздник, в серебре весь, как князь какой, куплю пóлу целую закусок девкам, брошу. Казакам чихирю выставлю, заиграю песню. Значит гуляю. Какую выберу кралю, либо в сады побегу за ней, либо корову ее загоню, чтобы она искать пришла. — А я тут. Мамушка, душенька! Люблю тебя, иссыхаю, что хочешь для тебя сделаю, женюсь на тебе. Ну и моя. А то прямо ночью окошко подниму, да и влезу. Так люди делают, а не то что как теперь ребята, только и забавы знают, что семя грызут, да шелуху плюют, презрительно заключил старик. —

Кирка, опершись обеими руками на стол, не опускал глаз с оживленного красного лица старика и, казалось, с наслаждением слушал его речи. —