— Вот, говорят, у девок силы нет, сказал он.

— Купи пряничков, сказала одна из девок.

— За что покупать? деретесь больно. —

— Чтож песни не играете? Запевай, коли знаешь.

Между тем, как в кружке шли такие разговоры и шуточки между девками и парнями, Кирка ничего не умел сказать и потому, приподняв папаху в виде поклона, отошел прочь от девок к толпе мальчишек, зажигавших мяч.

— Дайте ка, ребята, я зажгу раз, сказал он; ему дали лапту и он, бойко развернувшись, зажег так крепко и удачно, что мяч высоко, высоко взвился в воздухе и перелетел через станицу. Девки глядя на него засмеялись и громче всех засмеялась Марьяна.

— Вишь маленькой, пошел с ребятами играть, сказала она.

4) Кирка бросил лапту, надвинул папаху и пошел прочь с площади к своему дому.

Как только он вышел из виду девок, он совсем стал другим человеком, и взгляд и походка его стали бойкия, молодецкия. — У соседнего дома он стал на завалину и окликнул хозяина. Уйде ма53 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». дядя?

Здоровый басистый голос откликнулся из хаты тоже по татарски.

— Дома дядя, дома. Чего надо?

Кирка повернул на двор и вошел в хату. —

Дядя Ерошка был заштатный казак лет 70 от роду. Жена его лет уже 20 тому назад сбежала от него с русским солдатом, выкрестилась в православные и вышла замуж,54 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». детей у дяди Ерошки не было, братья тоже все перемерли и он жил один байбаком, как говорят Татары, занимаясь охотой, рыбной и ястребиной ловлей. — Хата дяди Ерошки была довольно большая, но против казачьего обыкновения чистоты в горницах, была вся загажена и в величайшем беспорядке. На столе лежал старый грязный окровавленный охотничий зипун, половина сдобной лепешки и кусок сырого мяса, для прикармливанья ястреба. На лавке лежало пистонное одноствольное ружье, старый кинжал, мешок с пулями и порохом, поршни,55 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». старое мокрое платье и тряпки. В углу, в кадушке с водой размокали другие поршни, стояла винтовка и кобылка.56 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». На полу лежала сеть, несколько убитых фазанов и около стола гуляла привязанная за ногу курочка, которую Ерошка употреблял для приманки ястребов. В нетопленной печке находился черепочек с чем-то молочным. На печке визжал копчик, старавшийся сорваться с веревки, за которую он привязан был, и линялый ястреб смирно сидел на краю, искоса поглядывая на курочку и изредка с права налево перегибая голову.

На коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, в одной рубашке лежал навзничь, заложив руки под голову и задрав сильные ноги на печку, сам дядя Ерошка. —

Это был огромный плотный казак с необыкновенно развитыми широкими членами, с коротко обстриженной седой головой, белой длинной и окладистой бородой и совершенно красным, изрытым морщинами лицом, шеей и руками. Кроме морщин на лице у него было два зажившие шрама на носу и брови, толстые пальцы его и руки были все сбиты и в струпьях. —