Как скажет, так и будет.

— «Да разве от этого?» сказал офицер.

— «А ты как думал? Был у нас казак, молодец охотник, — урван, как я же, ничему не верил. Так сдох было. Я тебе расскажу, добрый человек.

Пришли раз — давно тому дело было, еще при батюшке — Татары из-за реки; тут аул ихний. «Что вы, говорят, казаки, свиней за рекой не бьете. К нам на кукурузу каждую ночь табуны ходят. Мы их не едим, так нам не надо, а караульщики наши стреляли, — отбить не могут. Сказывають, один большущий кабан впереди стаи ходит, всю кукурузу потравил и убить его никак не могут».

Наш один охотник и пошел, вот твоего хозяина дядя, засел на кукурузе и ждет. Пришел табун и большущий чорт впереди идет, — с корову, говорил. Как обнюхал казака, фыркнул и прогнал свой табун, а сам пошел кукурузу полосовать. Только казак прицелился: «Отцу и сыну и святому духу!» — как данкнет; даже слышал, как пуля в него шлепнула; а кабан на него, подскочил и ну его полосовать, всю спину взодрал. Так не бросили, пошли другие казаки, лапазик построили, тоже убить хотели. Сколько ни стреляли, не берет пуля, да и все. Мой батюшка у Бурлака стал спрашиваться на этого кабана идти. «Не ходи», говорит: «он не кабан, он чорт». Батюшка и оставил. А урван-охотник, про которого я тебе сказывал, тот пошел: «пустяки», говорит: «я его убью». Взял в ружье три мерки пороху вкатил, да бирючей шерстью запыжил, да две пули, да жереб с хлюстом послал и пошел за реку. Как пришел кабан, он и трахнул. Да так трахнул, отец мой, что ружье у него из руки выскочило да его по лбу, да сажени на три улетело. Так казак без памяти и упал. Утром пришли казаки, глядят в кукурузу: урван лежит навзничь, все мурло разбито; прошли шагов 30, и кабан лежит: насквозь ему две пули через грудь прогнал. Так сказывали, в том кабане 25 пудов было».48 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».

Глава I. Праздник.

I) В Гребенской станице был весенний праздник. Исключая строевых казаков, которые и в праздник несут службу по кордонам,49 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». весь станичной народ был на улице. Старики, собравшись кучками, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правления или у завалин хат и с важностью, насупив седые брови, мерными голосами беседовали о станичных делах, о старине и о молодых ребятах, равнодушно и величаво поглядывая на молодое поколенье.

Проходя мимо них, бабы приостанавливались и опускали головы, молодые казаки почтительно уменьшали шаг, и снимая попахи, держали их некоторое время перед головой. — Старики замолкали, кто строго, кто ласково осматривали проходящих и медленно снимали и снова надевали попахи. Бабы и девки в ярко цветных бешметах с золотыми и серебрянными монистами50 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». и в белых платках, обвязывавших им все лицо до самых глаз, сидели на земле и бревнах, на перекрестках в тени от косых лучей солнца и грызя семя звонко болтали и смеялись. Некоторые держали на руках грудных детей и расстегивая бешмет кормили их или заставляли вокруг себя ползать по пыльной дороге. Казачата на площади и у ворот мячом зажигали в лапту и оглашали всю станицу своими звонкими криками. Девчонки, сцепившись рука с рукою, тоненькими голосками пища песню как будто большия девки, топтались на одном месте, водили хороводы. — Молодые льготные51 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». казаки, писаря и вернувшиеся домой на праздник, в нарядных черкесках, обшитых галунами, подходили то к одному, то к другому кружку баб и девок и, придерживаясь рукой за кинжал и молодецки переставляя ноги или поправляя папахи, пошучивали и заигрывали с девками и молодыми бабами. — Кое где краснобородые сухие Чеченцы с босыми ногами, пришедшие продавать или покупать из-за Терека, сидели на корточках около знакомого дома и, покуривая и поплевывая в пыль, быстро перекидывались несколькими гортанными словами и любовались на праздник. Изредка провозил на волах скрипучую арбу с камышем широкоскулый работник ногаец. Кое где слышались пьяные песни загулявших казаков. Все хаты были заперты и крылечки с вечера вымыты. Даже старухи были на улице. По сухим улицам в пыли под ногами валялась шелуха арбузных и тыквенных семячек. Жар уже спал, небо было ярко сине и только растрепанные, белые расчесанные тучки тянулись над бело-матовым хребтом, видневшимся из-за камышевых крыш.

2) На площади у угла эсаульского нового дома, в котором была лавочка с пряниками, стручками и семячками, больше всего собралось нарядных баб и девок и молодых казаков. Много здесь было чернобровых нарядных красавиц, но Марьянка, эсаулова дочь, была лучше всех, чернобровее, румянее и красивее всех и больше всех около неё увивались молодые парни. Девка эта была очень высока ростом и широкоплеча. Из лица её видны были только продолговатые черные глаза с длинными ресницами, тонкия черные брови и начало прямого носика. Зеленый канаусовый бешмет с серебряными застежками, открывая выше локтя мощные белые руки и загорелые кисти, прикрытые только широким рукавом розовой рубашки, стягивал её гибкой, неузкой стан и девственно высокую грудь; так называемые фабричные синие чулки со стрелками обливали её прямые как струнки и сильные ноги; узкая длинная ступня, обтянутая красным чувяком с галуном, высоко и легко становилась на землю. Во всем складе её, в каждом порывистом движении, в горловом звонком смехе и молодецкой почти мужской походке видна была та девственная 17 -летняя молодость, которая не знает куда девать своего здоровья и силы. её невестка, молодая, худощавая, бледная казачка, сидела на бревнах подле строившагося дома и держала в руках двух летнего ребенка. Марьяна, спустив платок с лица, так что её тонкой прямой нос и алые изогнутая в углах и покрытые легким черным пушком губы стали видны, нагнувшись над ребенком, щекотала его сморщенную шейку и беспрестанно звучно целовала его то в лоб, то в нос, то в рученки, которыми смеясь защищался ребенок.

3) Два молодые казака, грызя из рукава семячки, вышли из за угла и приподняв папахи приостановились около девок. Один из них был худощавый черномазый парень в новой серой черкеске русского сукна, обшитой галунами. Это был сын станичного. Другой был плотный румяный казак с маленькими, узкими, хитрыми глазками и едва пробивавшейся бородкой. Это был Кирка-охотник, бедный сирота, готовившийся в нынешнем году поступить в строевые и занимавшийся охотой с стариком Епишкой.

На нем была рыжая черкеска с тесемочками, черный бешмет не совсем новый и стоптанные чувяки. Но все таки на него веселее было смотреть, чем на нарядного станичного сына; особенно ежели бы он был посмелее. Несмотря на свое красивое лицо, он смутился, подойдя к девкам, закраснелся, не знал что сказать и опустив глаза стал неловко переминаться с ноги на ногу. Марьяна же, продолжая целовать ребенка и целуя приговаривать: ах ты черный пес, черный, черный, — несколько раз украдкой повела своими большими черными глазами на Кирку, тоже закраснелась, и припав губами к пухленькой щеке ребенка, разгораясь все больше и больше, стала целовать его так сильно, что мать отвела от нее дитя.

— Что ба́луешь, проклятая девка, сказала невестка, ступай лучше песни играть. —

— «Что таких малых целуешь, нянюка52 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». Марьянка, лучше меня поцелуй», сказал сын станичного, поплевывая шелуху семячек.

— Я-те поцелую, смола чертовская, отвечала Марьяна, полусерьезно, полушутя замахиваясь на него.

— Ну-ка, ну-ка, ударь, сказал парень, все подвигаясь к ней, и Марьяна ладонью ударила его по спине так сильно, что он чуть не упал и отскочил на два шага. Все захохотали, исключая парня, который, притворяясь, что ему очень больно, потирал себе спину.