Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду всех Татарина срубил, да ему крест не дадут? Чего уж тут начальнику потрафлять, когда дело видное. Всякий видит, что молодец, джигит. Вот как ты с перышком сидишь да по бумажке: тр, тр, тр, тр! так тебе надо перед начальниками вилять, вот так то, а Гурка молодец. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь уж про него знать будет. — Баба, налей осьмушку, родная».

Марьяна (тихо). Надулся, а все еще просить. —

Дядя Еп. Э-эх люди, люди! какой нынче свет сталь!

Гурка. Налей, Марьяна!

Марьяна налила чапурку, поставила на столь и вышла из хаты. Старшая невестка давно уже храпела в сенцах; гости продолжали шуметь за дверью.

«Как себе хотят, так пусть и делают», сказала она сама себе и пошла на лапас.

(Больше, чем когда нибудь думала она в этот вечер о Губкове, который так постоянно преследовал ее два месяца, и чувствовала что-то вроде досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда без причины оттолкнула от себя счастие, которое она смутно, но темь с большей силой предчувствовала с человеком, так страстно выражавшим ей свою любовь и так мало похожим на холодно-грубых мущин, которых она знала до тех пор. — Она ожидала, что присутствие мужа избавит ее от искушения, начинавшего тревожить ее; но вышло наоборот. Она еще не сознавала свою любовь к Губкову, но чувствовала уже, что не может любить мужа как прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>

Не раз невольно посмотрела она на дверь и окна хаты своего постояльца, но ничто в ней не шевелилось, и она с досадой подумала о том, что при муже Губков не будет больше приходить стучаться в её ставень и просить, ласкать и уговаривать ее. —

Наконец пьяные голоса казаков послышались на дворе, они простились с хозяином, и неверные шаги и хриплые голоса их, постепенно удаляясь, совершенно замолкли. —

Через несколько минут кто то, оступаясь и нетвердо хватаясь за жерди, лез на сено. Совершенно пьяный Гурка, мыча и отдуваясь, улегся подле своей хозяйки.41 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».

«Далече, дядя?» — Посидеть хочу, отвечал седобородый плотный казак в оборванном желтом зипуне, сзади и с боков подоткнутом за пояс, в облезлой попашке, надетой навыворот, и оленьих поршнях, плотно обтягивающих его огромные ноги, и с двуствольной флинтой и кобылкой за плечами, подходивший к посту.

Прошло полтора месяца.

Ржавский обжился в станице и образ жизни, который он вел, больше и больше нравился ему. Станица Гребенского полка есть Капуа для Кавказских войск. После иногда годовой жизни в крепости или лагере, Кавказец, попадая в станицу, усиленно предается всем тем наслаждениям, которых он был лишен по ту сторону Терека. В числе этих наслаждений главное место занимают свобода, охота и женщины. Едва ли есть где-нибудь в мире охота, богаче той, которую можно иметь на Кавказской линии. Женщины Гребенских казаков не даром известны своей красотой по всему Кавказу. Ржавской был еще очень молодой человек, но несмотря на то или именно потому уже запутавшийся в отношениях общественной жизни. С ним случилось то, что случалось с весьма многими честными и пылкими натурами в наше время. Безобразие русской общественной жизни и несоответственность её с требованиями разума и сердца он принял за вечный недостаток образования и возненавидел цивилизацию и выше всего возлюбил естественность, простоту, первобытность. Это была главная причина, заставившая его бросить службу в Петербурге и поступить на Кавказ. Быт казаков сильно подействовал на него своей воинственностью и свободой. Поселившись в станице, он совсем перестал видеться с офицерами, бросил карты, не ездил в штаб полка, оставил книги, а все время проводил на охоте, у кунаков в аулах и с дядей Ерошкой, который каждый вечер приходил к нему выпивать осьмуху чихиря и рассказывать свои истории. — Ржавский был еще в том счастливом возрасте, когда на каждую сторону жизни в душе отзываются нетронутые, неиспытанные струны, когда каждый подвиг, каждое преступление, каждое наслаждение, каждая жертва кажутся легки и возможны. Слушая рассказы старика, он самого себя видел во всех тех положениях, о которых говорил дядя Ерошка. Дядя Ерошка был для него выражение всего этого нового мира и слова его производили сильное влияние на молодого человека. Чего не испытал, чего не видал этот старик? И несмотря на то, что за спокойный эпикурейский взгляд был виден во всех красноречивых словах его, во всех певучих, самоуверенных интонациях. Говорил ли он про свои набеги в горы, про воровство табунов в степях, про гомерическия попойки, про девок, которых он с ума сводил, какой-то внутренний голос говорил молодому человеку: ты можешь, ты все это можешь.

И действительно, все бы это он мог, потому что он был смел, ловок и очень силен, чем он очень гордился. Но одна сторона этой жизни и самая привлекательная для него — женщины, по странному свойству его характера была неприступна для него. Он был застенчив с женщинами не своего круга до такой степени, что подойти к казачке, заговорить с ней было для него физически невозможно. Он испытывал физическое страдание при одной мысли о приведении в исполнение этого намерения. Первая молодость Ржавского прошла так, что он не знал любовных отношений к женщине без уважения к ней. С детства и до 19 лет он знал только одну любовь к кузине, на которой он твердо намерен был жениться. Любовь его прошла, но прошел и тот опасный возраст, в котором под влиянием чувственности и легковерия легко делаются сделки с нравственным чувством. — Он мучался, желал, знал причину своих мучений и цель желаний, но неприступная стена отделяла его от всякой женщины, которой, он чувствовал, не мог бы весь отдаться. И чем больше он видел возможность осуществления своих желаний, тем сильнее становилась его застенчивость, переходящая в болезненный страх и подозрительность, при столкновениях с женщинами, которые ему нравились.

Читатель ближе познакомится с ним из писем его к своему приятелю. — Скажу только, что приятель, который страстно любил его, получая от него письма, всегда говорил: «Как это на него похоже! Опять новинькое!» И хотя ни на минуту не сомневался в его честности и правдивости, вперед уже считал все, что писал Ржавский, увлеченьем и преувеличеньем.