Я пошел на удачу. Должен признаться, что мне становилось жутко. Ветер поднимался сильнее, тучи находили гуще, и быстро смеркалось. Я вышел на дорожку и пошел по тому направлению, по которому предполагал станицу. Все кругом меня казалось мне так пусто, дико. Никакого звука, нигде следа человеческого, только ветер сильней и сильней разыгрывался в вершинах. Я зашел в какие-то камыши. Справа был редкой обвитой ползущими сухими растеньями лес, слева бесконечное море камышей. Деревья были поломаны вверху ветром и голы, кое где попадались полянки песку с бедной растительностью, камыш все шел гуще и гуще с левой стороны дороги, и дорога по канаве становилась менее и менее заметна. — Об охоте я уже и не думал и чувствовал убийственную усталость. Вдруг подле меня страшно затрещали камыши, приближаясь ко мне, зашевелились их макуши. Я вздрогнул всем телом и схватился за ружье. Это была моя собака. Я испугался. Мне нехорошо было на душе. Пройдя еще с версту, мне показалось, что я слышу какой-то другой звук, кроме ветра, я остановился и стал слушать. — В какое это необитаемое место зашел я. — Впереди меня гудело что-то и на минуту мне показалось, что я слышу голос человека. Я прислушался: действительно это был голос. Я удвоил шаг и пошел вперед. Вдруг подняв голову я увидал открытое место, быстро текущую воду Терека, два кудрявые дерева и между ними вышку. Солнце вышло на мгновенье из-за туч, ярким светом блеснуло по воде и камышам и в то же мгновенье до слуха моего ясно долетел звук прелестного мужского голоса, поющего русскую песню. Это был кордон.42 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». Лошадь в седле ходила
в камышах, у Терека у плетня сидел казак и пел. Как тебе описать чувство радости которое я испытал в эту минуту. Бывают без причины такие минуты. Все, что я видел, казалось мне прекрасным и глубоко западало в душу. Какой-то голос говорил: смотри, радуйся, вот оно, вот оно! — Чувство страха прошло. Какое-то тихое блаженство мгновенно заменило его. — Вот такие, никому неизвестные таинственно-личные наслаждения составляют прелесть здешней жизни. Я подошел к казаку, который пел. Он оглянулся и продолжал петь. Это был Кирка, крестный сын и сосед Ерошки, и единственный человек, которого старик исключает из общего презрения ко всему новому поколенью казаков. — Действительно этот малый замечательная личность. Не думай, чтобы он поразил меня только в эту минуту особой восприимчивости. Я уже и прежде видал его и в первый раз, как его видел, почувствовал к нему странное влечение, сладкую и робкую адмирацию, как перед женщиной. Случалось ли тебе влюбляться в мущин? Я беспрестанно влюбляюсь и люблю это чувство. Этот казак сразу победил меня своим голосом. Ни в чертах лица его, ни в сложении нет ничего необыкновенного, хотя они красивы, но во всем общем столько гармонии и природной грации и, главное, силы, притом во всех частностях столько нежного, изящного, что, мне кажется, всякой должен непременно также подчиненно полюбить этого казака, как и я. Выражение его глаз такое веселое, доброе и вместе немножко pfiffig,43 Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) — жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате». улыбка у него такая изящная, открытая и немного усталая, во всех приемах такое спокойствие и неторопливость грации... Но главное, пленившее меня, это — голос и смех. Голос чуть-чуть погрубее женского контралъта и смех прозрачный, грудной, отчетливой и такой сообщительной. — Он пел теперь одну из моих и своих любимых песен:
