Пришел Филипп и сказал Софье Андреевне, что ее спрашивает приказчик и еще кто‑то. Она сказала:

— Как мне это надоело! И неужели я буду когда‑нибудь так жить, что никто меня никуда звать не будет!

Она ушла. Л. Н. вздохнул и сказал:

— Как тяжело! Нынче она сказала, будто я говорил Саше, что мы едем на месяц. Я сказал ей, что не назначал никакого срока; она пошла к Саше, у них начался тяжелый разговор. Она отрицает то, что за минуту перед тем сама сказала. Ужасно!.. Нынче Ферре только приехал, совершенно посторонний человек, и она сейчас же стала ему все, все выкладывать, что она говорит про Владимира Григорьевича. Трудно держаться, и я плох…

Я сказал, что когда я нынче пришел, Софья Андреевна подслушивала у дверей.

— Да, постоянно; бумаги роет, в столе шарит…

— Вы ничего такого не говорили с Александрой Львовной? — спросил я Л. Н.

— Мы говорили об Елизавете Ивановне. Она Пашкове — кой веры. Прежде она меня не любила и всячески старалась отдалить Владимира Григорьевича от меня. А теперь — наоборот: все старается помочь нам. Странно это… Что Владимир Григорьевич? — спросил Л. Н.

— Он, по — моему, очень постарел.

— Короленко тоже нашел, что он постарел, но он его очень давно не видал. А вы говорите, что он за это время постарел?

— Да, Л. Н.

— Как мне это больно! Я писал нынче Гале.

— Я читал ваше письмо.

— Я писал об этом, но вы им скажите: я только одного могу теперь желать и об одном думать: как я должен поступить перед Богом и своей совестью. И иначе не могу и не мог. Иногда бывает, что чувствуешь, что надо поступить решительно, как теперь с отъездом. Я решительно сказал ей, что поеду. Она сначала протестовала, а потом как будто примирилась. Одно мне больно, что буду дальше от Владимира Григорьевича. Я все не теряю надежды, что это как- нибудь изменится.

Я сказал, что видаться у Татьяны Львовны было бы хуже, чем здесь открыто.