15 октября 1896 г. Москва

Сейчас получила сразу два письма, милый друг Лёвочка:одно от тебя одно от тебя [письмо]. Толстой писал 14 октября: «На другой день после тебя, т. -е. вчера, я, пользуясь хорошей погодой, предложил Маше ехать в Пирогово, и мы, после моих утренних занятий и обеда, поехали верхами — она на Миронихе, я на Мальчике, и преприятно доехали и провели вечер и сегодняшнее утро, и пообедали, и вот сейчас вернулись, тоже очень приятно» (ПЖ, стр.509)., другоеот Тани от Тани — от 14 октября (АСТ). . Я рада, что узнала о твоей Пироговской поездке уже после твоего возвращения, а то я бы тревожилась о тебе. Слава богу, что благополучно съездили, и что ты не захворал. У нас были два дня дожди, а сегодня такое яркое солнце, так тепло по-весеннему, что я опять затосковала по деревне, по природе, по яснополянской жизни вообще. Хотела ехать по делам и покупкам, и вместо этого пробегала, гуляя, по всем бульварам, по улицам, и наконец зашла до обеда к Елене Павловне и просидела с ней часа два. Она в субботу едет в Тулу и просит девочек, если она им телеграфирует о своем проезде, то приехать с ней повидаться у Давыдовых. Петя экзамены кончил, и Алексей Митрофаныч тоже, и уехали на три недели в деревню. Ко мне никто не приходил, только вчера зашел Вася Маклаков на минутку. Самой тоже никуда не хочется, и сегодня особенно тоскливо, даже хотела ехать в Большой театр одна смотреть, т. nbsp; е. слушать «Пиковую даму» Чайковского, да вряд ли поеду, слишком это сложно. — У Саши уже все учительницы, и вчера мы с ней были в бане.М-м Фридман дали бумагу о том, что дочь ей возвратят М-м Фридман дали бумагу о том, что дочь ей возвратят. В январе 1896 г. Е. Н. Фридман предстоял процесс в Окружном суде по поводу оставления её мужем; в связи с этим стоял вопрос об их девочке. С. А. Толстая оказывала помощь Фридман в её семейных делах.
Следующее письмо от 18 октября не печатаем. , но с условием, чтоб её отдали в какой-нибудь институт, а все ваканции проводить у матери. Но она не знает, где её дочь и какими путями её вытребовать.

Серых лошадей проезжали, они довольно смирны, но я еще не ездила, кучер не решается меня везти, просит еще денька два, три.

Ты спрашиваешь, милый друг, о моем настроении? Меня тяготит моя праздность в том смысле, что на вешанье драпировок, заказыванье обеда, продажу книг и т. д. я уже не могу смотреть, как на дело. Меня это всё уж совсем не занимает; всё идет по инерции, и только изредка требует от меня какого-нибудь направления или маленького усилия. Дела же настоящего, как воспитание детей, помощь тебе, хотя бы в виде переписыванья и т. д., — у меня теперь нет. Выдумывать я никогда ничего не умела, жила непосредственно. Мое увлеченье музыкой — запоздалое, и всё-таки это единственное, что меня теперь интересует. Сегодня какая-то, почти физическая тоска, и это хуже всего, но я из нее как-нибудь выйду.

Миша почему-то раздумывает ехать в Ясную, и если Стаховичи не приедут, то я попозднее приеду к вам, а теперь еще мало времени прошло, и это большое баловство уехать одной для себя, а детей именно праздники бросить одних в Москве. Mademoiselle совсем ошалела, и ее никогда дома нет, придется ей делать выговор, а то она очень распустилась. — Хорошо, что вы с Андрюшей говорите, но он очень плох: дурные привычки уже укоренились, и я о нем очень часто скорблю. Дай-то бог ему в жизни как-нибудь выбраться.

Прощай, милый друг, будь здоров и спокоен, и не ленись мне писать, мне так нужен ты и твоя любовь.

Твоя Соня Толстая.

Таню, Машу, Лёву и Дору целую.

Настоящему письму предшествует другое от 13 октября; его мы не печатаем. Толстая пометила: «Письма в Ясную Поляну из Москвы, куда я переехала с детьми для их ученья».

№ 343

23 октября 1896 г. Москва

Как-то ты доехал с Козловки, милый друг Лёвочка? Наше, начавшееся с таких волнений, путешествие, в конце концов кончилось благополучно, если не считать того, что мое женское нездоровье дошло до такого состояния, что когда я приехала домой, то можно было подумать, что я выкинула; даже Дуняша пришла в ужас, раздевая меня. Я чувствую себя слабой и двигаться боюсь, так как движенье усиливает мое нездоровье. Сегодня никуда не поеду, конечно, тем более, что погода ужасная.

До Тулы мы доехали стоя, и какой-то вольноопределяющийся болтал с нами без умолку и старался вам услужить. В Туле прицепили еще 4 вагона: два второго, два третьего класса. Места брали с боя; но обер-кондуктор почему-то принял нас под свое покровительство, устроил нам в купе так, что и Саше, и мне дали по длинному дивану, а Мише вовсе отперли какое-то маленькое купе, и дали ему диван одному. Мы все отлично спали, спутницы еще были; такая же седая мать с такой же 12-ти летней девочкой, обе приятные. Очень было мне кстати, что я хоть лежать могла. В вагоне всё вспоминала, как я растерялась глупо и как ты меня окружил рукой и повел, как ребенка, и сразу мне стало спокойно, и я отдалась в твою волю, потеряв свою. Как жаль, что в жизни моей мало мне приходилось так отдаваться твоей воле, это очень радостно и спокойно. Но ты неумело брался за это и не последовательно, а лихорадочно: то страстно, то вовсе забывая и бросая меня, то сердясь, то лаская, — обращался со мной.

Саша уже взялась за ученье, а Миша, к ужасу моему, разделся совсем голый и лег спать. Теперь 1-й час, и он всё валяется, и что бы я ему ни говорила, он упорно молчит и лежит в постели. Мы и кофе пили утром, и завтракали, и занимались всякий своим делом, — он всё валяется. Пожалуй, что уж лучше пусть он поступает под дисциплину училища, когда дома мы не сумели его воспитать строго. — Тут Борис Нагорнов приходит завтракать; Юша с утра за фортепиано; был от Грота издатель киевский с иллюстрациями к «Войне и Миру», просит позволения от имени старого художника академика и бывшего профессора живописиКовалевского Ковалевский — Павел Осипович Ковалевский (1843—1903), живописец, баталист, профессор, академик. приехать в Ясную Поляну, показать рисунки и просить тебя дать указания на те художественные моменты в романе, которые стоят того быть иллюстрированными. Он будет тебе писать. У него уже 60 больших рисунков.